этом пути, какие радостные одерживал победы.

Можно по-разному думать о каждом из нас сегодня. Один лучше, другой хуже. Но все равно мы не те, что были несколько десятков лет назад. Мы богаче опытом, богаче мыслью, мы образованней; немало изменений произошло в нашей морали, в наших взглядах на жизнь, в отношении к труду. Правда, осталось еще немало и всяческой гадости, и гадости такой, которая, используя те или иные расщелины в нашем обществе, запускает в них цепкие свои корни, разрастается на какое-то время и даже процветает, ловко применяясь к новым условиям существования.

Но когда, в какие времена для истинного художника гадость заслоняла собой доброе и светлое в человеке? Даже самые злые, самые беспощадные сатирики прошлого, обличая зло и мерзость своего общества, общества, построенного на эксплуатации человека человеком, на угнетении человека человеком, делали это, видя перед собой то светлое и доброе, к чему человек должен прийти, расчистив с пути своего все мерзостное. Они не видели тех сил, которые способны произвести эту расчистку, но они знали, верили, что будет, в конце концов, именно так, иначе жизнь не имела бы смысла.

В наше время для художника открылись неслыханные возможности видения нового в человеке, его красоты. Это новое, эта красота завоеваны в тяжкой борьбе, они нуждаются в том, чтобы борьба за них не ослабевала и впредь, они требуют поддержки, требуют внимания и забот.

Каждый художник волен видеть жизнь так, как она ему видится. Но становится до чрезвычайности грустно, когда иные из нас, игнорируя весь исторический путь, который пройден нашим народом, берут какую-нибудь частность – пусть реальную, сущую, истинную, но, однако, частность – и возводят ее во всеобщность. Причем в критике сложилось почему-то так, что если во всеобщность возводится сугубо положительная частность, то автора этого деяния дружно поносят, именуя его лакировщиком. Если же содеяно обратное – в степень всеобщности возведена какая-либо частная мерзость, автора венчают лаврами смелейшего мастера.

Первое плохо. Но чем же лучше второе? И то и другое неправда, а следовательно, и не художественно. За настоящим художественным, за правдой надо идти в жизнь, к людям. Надо прийти к шахтерам Донбасса, к металлургам Урала, к машиностроителям и мастерам корабельного дела Ленинграда, в колхозы и совхозы, в научно-исследовательские институты – словом, к людям, к людям.

Иные из нас обижаются, когда нам говорят о том, что мы плохо знаем жизнь народа, что надо изучать ее, эту жизнь. Обижаются потому, что у каждого из нас есть свой жизненный опыт и мало кто из писателей принялся писать книги, едва сойдя со школьной скамьи, большинство проделало изрядный путь по жизни, прежде чем усесться за письменный стол. Первые книги их несли в себе богатства, собранные на этом пути, волновали читателей неприукрашенной правдой, глубоким знанием жизни. Но нет в мире ничего неисчерпаемого. Исчерпывается и самый богатый жизненный материал писателя. Почувствовав это, мы, вместо того чтобы идти за новым материалом, за новыми впечатлениями, пользуемся тем, что мастерства у нас прибавилось, что словом мы с годами владеть стали лучше, и начинаем творить жизнь в колбах и ретортах этого своего профессионального умения. Мы изощряемся в образах, в эпитетах, в умении «лепить» характеры, в закручивании сюжетов, а читатель к таким книгам остается равнодушным. Он хочет видеть в наших книгах себя, свою жизнь со всеми ее противоречиями, трудностями, радостями, во всей ее простоте и сложности.

Для каждого ясно, что сегодня нельзя изображать Ленинград так, будто бы в нем все еще процветают «Казино» и «Трокадеро», будто бы на Александровском рынке по-прежнему торгуют сорочками Николая II и крадеными маузерами. Ясно, потому что в бывшем «Трокадеро» разместились какие-то районные учреждения, а рынка с этими маузерами давным-давно нет, – на месте его выросло гигантское новое здание. Ленинград, оказывается, надо видеть с его новыми проспектами, с новыми районами, с его метрополитеном. И никто при этом не скажет, что это идеализация образа Ленинграда. А стоит изобразить хорошего человека, без александровских рынков в его душе и сознании, он будет назван идеальным героем, признан несуществующим в жизни и предан критической анафеме.

Что же делать тем из нас, кто встречает таких людей в жизни, кто любит их, кто хочет, чтобы они были героями наших книг? Думаю, что не падать духом и писать о них, о наших новых людях, о замечательных героях нашего времени, которые сегодня стоят возле домен и мартеновских печей, ведут паровозы и строят комбайны, сеют хлеб на целинах Казахстана и Алтая, добывают уголь и руду на Урале и в Кузбассе… Каждый из нас пусть будет с теми, кому отдал он свое сердце.

1955

Читатель ждет

Хмурым октябрьским днем ехал я по одной из бесчисленных шоссейных дорог Донбасса. Попутный грузовик был старый и тряский, шел медленно, кланяясь каждой выбоине в асфальте. То и дело подбрасываемые сиденьем, мы с шофером вели долгую, многочасовую беседу.

Обо всем переговорили. И том, как до войны работал он на шахте, а на войне вот приобрел профессию шофера; и о том, как вышла замуж его сестра, да вышла неудачно и вернулась теперь к отцу, к матери с двумя ребятишками; и о том, как взялся было он разводить кроликов, но ничего у него не получилось – в один день все пооколевали по неизвестным причинам; еще говорили мы, конечно, о международном положении, свободно переносясь из страны в страну, с континента на континент.

Коснулось дело и литературы.

– Времечка маловато, но все-таки почитываю, – сказал шофер, доставая из-под сиденья изрядно потрепанную книжку, прошедшую, видимо, через множество читательских рук.

Я читал эту книгу – роман о шахтерах. Года три-четыре назад написал ее один из местных донбассовских авторов, сам бывший горняк. Немало любви вложил он в изображение труда людей, добывающих уголь, но не хватило у него красок, а может быть, просто терпения, и книга получилась весьма и весьма посредственной.

– Нравится? – спросил я.

– Нравится не нравится, а переживаешь, – ответил шофер. – Как-никак о нашей жизни. Конечное дело, может, кто из Союза писателей и лучше пишет – про природу красивее, про всякие воспоминания, – не спорю. А только вот редко встретишь книжку, которая про тебя самого, про твоих знакомых. Скажу вам прямо, уважаемый товарищ, для меня лично такая книжка дороже других. Посудите сами. Живешь, работаешь, ни со временем не считаешься, ни со здоровьем, – а в шахте, было, и под смертью ходил, – ну кто ты такой? Стоишь ты чего-нибудь или нет? Ведь сам ты этого не знаешь, верно? Об этом тебе другие должны сказать, которым