А вот Раден вполне мог и не завидовать. Сам он в ночном бою не получил даже царапины, зато ему в любом случае надо было посетить лазарет. Там лежал Мезерницкий, однополчанин, тяжело раненный в тот день, когда гусары присоединились к бригаде.

Юный корнет был плох. Отряд поневоле был вынужден возить даже самых тяжелых из раненых с собой, что отнюдь не способствовало их выздоровлению. Но что оставалось делать, когда оставить кого-либо посреди взбудораженной людской стихии было равносильно смерти? Лучше уж рискнуть в надежде, что как-нибудь выдержат бесконечное движение по тряским дорогам, выкарабкаются, а нет, так на все воля Божья. Уж лучше умереть среди своих, чем быть убитому озверевшей толпой.

Болезнь и раны удивительно меняют людей. Мезерницкий осунулся, как-то постарел, а глаза у него были такими, словно он заглянул за край бездны. Или действительно – заглянул? Выпущенная с близкого расстояния винтовочная пуля сломала ребро, пробила насквозь легкое и вышла навылет, лишь чудом не отправив корнета на тот свет.

Но сегодня, вот странность, Мезерницкий выглядел лучше. Вчера, когда они только размещались в казармах, Раден заглядывал к своему однополчанину и видел его глаза, устремленные куда-то внутрь, безучастные к окружающему. Сейчас же корнет, едва увидел старшего товарища, сразу встрепенулся и, стараясь говорить потверже, спросил:

– Как дела?

Несмотря на все старания, голос прозвучал слабо.

– Доктор сказал, все будет хорошо. – Раден обрадованно улыбнулся.

За однополчанина он переживал больше, чем за себя.

– У нас… как дела? – повторил Мезерницкий. – Доктор… ничего не хочет… говорить.

Паузы между словами подчеркивали слабость гусара.

– Хорошо. Порядка в Смоленске, правда, маловато, но ничего, дело поправимое, – на этот раз Раден понял главный смысл вопроса и потому вместо общего положения сразу перешел к тому, что должно было интересовать раненого больше всего. – Штандарт цел. Сейчас мы открываем бюро по записи добровольцев, и Аргамаков разрешил нам сформировать эскадрон полка. Пока от наших туда пошли Стогов и Желтков. Будут выбирать тех, кто достоин служить в гусарах. Ничего, не может быть, чтобы город не дал добровольцев! Обучим, воспитаем в наших традициях, а там потихоньку восстановим славный полк и покажем всей нынешней нечисти, что раз живы мы, то будет жить и Россия!

Может, сказанное было несколько высокопарно, зато созвучно тому, что творилось в душах. Надо послужить под овеянным славой штандартом, носить форму, проникнуться духом полка, воспитывать в нем гусар, чтобы понять: люди приходят и уходят, а полк остается. История Родины – это и история полков, веками стоявших на ее страже.

Губы Мезерницкого тронула слабая улыбка. Значит, не зря они пробирались через объятые ужасами земли! Даже нападение крестьян, когда корнет был ранен, в конечном итоге принесло пользу, позволило соединиться с более крупным отрядом. А пуля и страдания… Так это уже личная судьба…

– Ты поправляйся быстрей. Наши, конечно, как прослышат, проберутся сюда, а пока каждый человек на счету. Больше, чем на эскадрон, нас и не хватит, даже если людей наберем, – добавил барон.

– Я постараюсь, – вновь улыбнулся Мезерницкий.

Одно дело, когда собственное здоровье принадлежит лишь тебе, и совсем другое, когда оно необходимо твоим товарищам и делу.

Раден хотел рассказать о коне корнета, но дверь открылась и в палату заглянула Ольга.

– Хороша картинка, – с изрядной долей иронии произнесла девушка. – Барон, вам кто-нибудь разрешал тревожить покой больного?

– Мне никто не запрещал, – чуть смутился Раден.

Его правый глаз сразу стал косить заметнее.

Невольная духовная близость, возникшая было между ним и Ольгой в осажденной школе, ушла вместе с опасностью, и теперь барон вновь слегка робел в присутствии девушки.

– Меня не тревожили, – вступился за однополчанина Мезерницкий. – Наоборот, принесли хорошие новости. Я теперь не больной, а выздоравливающий.

На выздоравливающего корнет не походил ни разговором, ни видом. Но было в его попытке нечто такое, что заставило Ольгу невольно улыбнуться.

– Для излечения необходим покой, – без всякой строгости произнесла племянница Дзелковского. – Надеюсь, вы успели поделиться принесенным?

Еще при появлении девушки Раден встал и теперь продолжал стоять, словно действительно все уже было сказано еще перед визитом медсестры и наступила пора уходить.

– Еще пять минут, Ольга Васильевна!

– На сегодня хватит! – решительно произнесла девушка. – Больному прописан покой. Поэтому идемте, барон!

Если бы она сказала: «Идите», ротмистр попробовал бы возразить, но так…

– Поправляйся, Саша, – кивнул Раден и галантно пропустил девушку вперед.

– Разве так можно, барон? – с упреком произнесла Ольга, когда они оказались в коридоре. – У него очень серьезное состояние. После перевозки началось обострение. Павел Петрович категорически запретил тревожить Мезерницкого, а вы…

– Помилуйте, Ольга Васильевна! Что я, ни разу раненым не лежал? По себе знаю: покой – далеко не все, что требуется для скорейшего выздоровления. Лежишь, а самому так хочется узнать, как там, в полку, все ли живы, поддержали ли былую славу?

Ольга едва не ляпнула, что не существует никакого полка, но вовремя прикусила язык. Раз есть несколько офицеров и знамя, значит, полк жив.

– Я понимаю, – виновато потупилась Ольга. – Но корнет очень тяжел. Павел Петрович приложил столько сил, чтобы его спасти. Рана, а потом дорога с этими ужасными условиями…

Раден вздохнул. Он очень переживал за Мезерницкого. Александр был одним из самых молодых офицеров в полку. Он-то и на фронт попал лишь летом прошлого года, хотя казалось, с тех пор прошла вечность. Или не казалось? Славный шестнадцатый год с его победами породил твердую уверенность, что еще немного – и тяжелая война закончится, жертвы будут не напрасны, а страна станет еще более великой.

То, что не смогли сделать внешние враги за долгую историю, проделала кучка безответственных людей в считанные дни. Взбаламученная столица в хмельном угаре отвергла заветы предков, отказалась от их наследия, и никто из виновных не подумал, что этим самым подписывает смертный приговор и себе, и государству.

Без Государя и Бога в момент не стало Отечества. И эта гибель самого дорогого была намного страшнее самых больших жертв, которые довелось перенести и Радену, и всем его товарищам. Порою боль была такой, что хотелось одним выстрелом оборвать мучения, не видеть происходящего, не думать о нем…

Даже сейчас, стоя рядом с очаровательнейшей девушкой, ротмистр не мог до конца радоваться свиданию, подаренному ему жадноватой на хорошее судьбой. Если же и радовался, то поневоле стыдился своего несвоевременного чувства.

– Как вы устроились, Ольга Васильевна? – уходя от темы разговора, спросил барон.