Сегодня трактир был забит до отказа. Вечером накануне прибыло рыболовецкое судно из Бергена, и после долгого пребывания в море матросы изголодались не только по крепкому элю. Хельга чувствовала их голод, слышала его отголоски во взрывах смеха и хриплых криках, разносящихся эхом в ночи. Большинство слишком пьяны, чтобы заметить старуху, бредущую мимо. Слишком молоды, чтобы возжелать старую каргу. И все-таки Хельга благоразумно прикрыла лицо капюшоном; люди непредсказуемы, а пути человечьи неисповедимы.

От запаха жареной курицы у нее потекли слюнки. Она почти ничего не ела со вчерашнего дня. Пинта крепкого эля – чего угодно – была бы заслуженной наградой после таких родов. Но нельзя рисковать. Нельзя, чтобы кто-то увидел ее и задался вопросом, в чьей крови вымазаны ее юбки и руки. Молот Тора, делай свою работу. Храни меня от напастей. Угроза разоблачения и мысль о толпе пьяных мужчин подгоняли ее вперед, маленький родильный стул у нее в руках с каждым шагом становился все тяжелее и тяжелее. Но еще тяжелее был груз размышлений о сегодняшних родах.

Чем провинился ребенок, только-только пришедший в мир, что его наделили таким уродством? Неужели так распорядился христианский Бог? Хельга соврала матери, когда сказала, будто видела что-то подобное в Финнмарке. Она никогда не бывала так далеко на севере. Но она слышала странные слухи об этих лапландках. Huldrefolk. Havfruer[13]. Hekser[14]. Волшебный народец, русалки и ведьмы. Хотя Хельга видела всякие странности даже здесь, в Оркене: один ребенок родился слепым, другой – с четырьмя пальцами на ноге. Божье наказание за грехи, как сказали бы добрые христиане. Но Хельга ни разу не видела, чтобы ребенок рождался в «рубашке», да еще с перепонками между пальцами. С руками и ногами цвета штормового моря. Синее, чем лунный свет. Если он не мертворожденный.

Эта кроха – ненамного крупнее селедки – пила молоко, как полугодовалый младенец. Хельга жевала губу, размышляя о ее «рубашке». Для любого другого ребенка это считалось бы большой удачей, seierslue[15], подарком судьбы. Божьим благословением на счастливую жизнь. Но в отношении ребенка, рожденного Маевой Альдестад, это наверняка будет считаться меткой дьявола. В Оркене издревле не привечали чужаков, если они не приносили деревне богатство или не трудились на общее благо. Маева Альдестад не относилась ни к тем, ни к другим. А малышка? Никакие huldrefolk не позарятся на такого уродца.

Хельга боялась за девочку. Она знала, каково быть изгоем. Она была дочерью уважаемого в городке человека, капитана большой рыболовецкой шхуны, но оказалось, что этого недостаточно. Ее мать умерла в родах, и Тормунд Арнессен растил дочь один. Поначалу ее все любили. Потому что любили ее отца; он был богат, и заботился о благе ближних, и каждый сезон нанимал новых матросов. Но когда Хельга выросла и превратилась из девочки в барышню, всем стало ясно, что она не такая, как ее отец: она была нелюдимой и хмурой упрямицей. Одиночкой. Не проявляющей интереса ни к традиционным женским обязанностям, ни к христианскому долгу. Не стремящейся замуж, хотя к ней не единожды сватались. Она понимала, что женихов привлекали лишь деньги ее отца, и потому отвечала отказом на все предложения руки и сердца. Потом отец заболел. Он умер от воспаления легких, и Хельга осталась одна.

Она горевала. Конечно, она горевала. Но втайне испытывала облегчение. Смерть отца означала, что теперь она, Хельга, стала сама себе хозяйкой. Никто не будет заставлять ее ходить в церковь. Никто не будет ее осуждать за интерес к медицинским учебникам. Никто не будет гнать ее замуж. Хотя защита, которую обеспечивал ей отец – и которую она принимала как должное, – исчезла, как только он испустил свой последний вздох.

Все подозрения, что подспудно питали к ней оркенцы, сразу же вырвались на поверхность. Встречая Хельгу на улице, люди спешили отвести взгляд. До тех пор, пока не случалась какая-то хворь, а до ближайшего врача было ехать верхом целый день. Вот тогда раздавался отчаянный стук в ее дверь, даже в самый глухой ночной час. Она всегда помогала, потому что, несмотря на убежденность соседей в обратном, у нее было доброе, истинно христианское сердце. За отзывчивость и доброту приходилось платить: она не единожды подвергалась арестам за акушерскую практику без официального разрешения. Впрочем, ей всегда удавалось отделаться штрафом и парой ночей, проведенных в темнице. А потом в Оркен прибыл новый пастор: Ларс Кнудсен, невысокий, худющий, как щепка, с неизменной улыбкой до ушей. Он готов был на многое закрыть глаза, лишь бы в церковную казну поступали пожертвования и рука дающих не оскудевала.

Хельга остановилась, огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никто на нее не смотрит, и открыла мешок – проверить, не побились ли яйца, которыми ее так настойчиво одарил Питер Альдестад. Ее черная книга – рукописный сборник рецептов лечебных снадобий, доставшийся ей от бабушки, – лежала поверх инструментов, чтобы яйца не подавились.

Яйца, мысленно фыркнула Хельга. У нее у самой кур не счесть. Уж яиц ей хватает. Надо было отказаться. Но когда дело касалось оплаты ее трудов, Хельга всегда рассуждала мудро: лучше взять плату продуктами или ответными одолжениями, но уж никак не деньгами. Кроличьи тушки, иногда утка или ягненок. Оленина, но только копченая. Мелкие плотницкие работы, вязанка заранее нарубленных дров, особенно если у Хельги болела спина. Полезные вещи, «подарки» от благодарных соседей. Но не деньги, нет. Деньги подразумевают определенное положение, официальную должность и врачебный диплом. Если ей все-таки давали деньги, она сразу жертвовала их церкви с молчаливого согласия и одобрения нового пастора. Будучи женщиной, она знала свое место.

Питер Альдестад пытался расплатиться с ней деньгами. Но как можно было взять деньги, особенно за такие-то роды? От человека, которому предстоит потерять все?

Она мысленно отругала себя. Может быть, все еще обойдется. Может быть, оркенцы и не узнают, кто живет на окраине их деревни, прямо у них под носом. Хельга уж точно никому не расскажет. Интересно, подумалось ей, знает ли сама Маева Альдестад, кого она родила.

– Фру Тормундсдоттер! – раздался мужской голос откуда-то сбоку. Хельга внутренне напряглась. Она продолжала шагать по дороге, притворившись, будто не слышала оклика. Ветер поднял облако пыли, заставив ее замедлить шаг.

– Stopp, vent![16] Хельга… vær så snill…[17] речь о моей жене!

Хельга остановилась, сжала камень в кармане. Обернувшись, увидела, что со стороны гавани к ней бежит запыхавшийся Нильс Иннесборг – мчится со всех ног, что при его габаритах выходило не так уж и быстро. Она поспешно закинула за спину родильный стул, спрятала под накидкой. Иннесборг догнал ее, весь взмыленный, красный, его толстое брюхо ходило ходуном. Он наклонился, упершись руками в колени.