Поскольку устроить выгодный брак сбежавшей от родителей бесприданнице было бы, в самом деле, совершенно невозможно, логично было предположить, что оказавшаяся в подобном положении дама искала бы либо способа самой зарабатывать на жизнь каким-нибудь достойной благородной леди способом, либо — мужчину, готово содержать её в обмен на ни к чему не обязывающую приятную связь. Просьба взять её в жены, определённо, не вписывалась в такую концепцию и говорила о том, что у леди есть обстоятельства, которые лишают её иных альтернатив, — именно это явное отсутствие альтернатив и позволило Берту вычислить, что за девушка к нему пришла.

Хотя Берт высказывал всё это, чтобы успокоить её — и объяснить ей, что её попытка обмана была естественной, но изначально обречённой на поражение, и он всё равно так и так узнал бы, что она принцесса, — вместо того, чтобы успокоиться, она совсем сжалась и отобрала у него свои руки.

— Лоя? — с тревогой переспросил он, и в голосе его слышалось заметное огорчение: — Я вас… обидел?

«Конечно, обидел! — тут же раздражённо попенял он сам себе. — Вот зачем тебе потребовалось добавлять про поиск любовника? Хватило бы версии с гувернанткой!»

Он почувствовал острое недовольство собой, недовольство профессионального толка: как дипломат он совершил непростительный промах. Ему так хотелось пересказать Лое всю цепочку тех рассуждений, которые пронеслись у него в голове во время их первой встречи, что он позабыл о необходимости оставить при себе те части этих рассуждений, которые могли бы задеть её чувства.

Она не отвечала; аккуратно сложив руки на коленях, она тупым неподвижным взглядом смотрела в окно. Он уже успел понять, что неподвижность такого рода свойственна ей в моменты, когда эмоции её слишком сильны, поэтому предпочёл просто подождать, пока она овладеет собой и сама захочет вернуться к разговору — или, если ей будет того угодно, просто переведёт тему.

Три или четыре минуты они ехали в тишине; потом она равнодушным, но чётким и хорошо поставленным голосом произнесла, всё так же гипнотизируя окно:

— Если бы вы отказали мне в браке, я бы предложила себя… в любовницы… — голос её всё чуть дрогнул на этом слове, но она заставила себя проговорить его чётко и ровно.

Сердце его сжалось от жалости — как тогда, когда она отчаянно и лихорадочно перечисляла ему свои качества хорошей жены. Ему даже представлять не хотелось, что было бы, если бы она дошла до перечислений своих качеств любовницы — слишком мучительно было осознавать, в каком отчаянии она находилась.

Берт и в целом был склонен сочувствовать людям, попавшим в беду, и имел репутацию человека с добрым сердцем. Ему тяжело давалась необходимость отказывать кому бы то ни было в помощи — хотя он и научился это делать по службе. Лоя и тогда, в первый момент, вызывала у него глубокое сочувствие, — теперь же, когда он узнал её ближе и успел восхититься её сильным характером, упорством и умом, ему ещё больнее было представлять, через что она прошла.

— Лишь бы уехать, — тихо проговорила Лоя. — Я согласилась бы на любые ваши условия, лишь бы вы меня увезли.

Голос её был совершенно ровным, но он видел, что ей с трудом удаётся совладать с дыханием, и что пальцы её чуть ощутимо дрожат.

— Вы находились в страшном положении, — попытался ободрить он её, — но справились с ним мужественно и решительно.

— Мужественно? — тонко переспросила она и возразила: — Я ужасная трусиха! — самообладание её, кажется, дало значительную трещину, потому что голос потерял ровность и чёткость, и она лихорадочно добавила: — Вы не видели, как я дрожала от страха под дверями вашего посольства и не решалась позвонить! — она зябко обхватила себя руками, и та дрожь, о которой она только что говорила, овладела её телом и теперь. — Я… — голос её совсем сорвался. — Когда ваш слуга сказал, что вы не принимаете… я… — она часто заморгала, но это не помогло — по щекам её покатилась первая слезинка.

Берт чувствовал себя совершенно бессильным перед её состоянием.

— Господи, ну что же вы… — растерянно пробормотал он, перебрался на её сидение и крепко обнял.

Объятия эти, которые так ярко свидетельствовали о его сочувствии, лишили Лою последних сил; ей сделалось совсем уж жалко себя, и она разрыдалась.

Все эти дни она мужественно сдерживала себя, не позволяла страху и отчаянию овладевать ею; она говорила себе раз за разом: «Мне нужно сделать ещё рывок. Я не могу сейчас предаваться эмоциям. Я должна крепиться». И у неё вполне получалось — обуздывать эмоции, брать себя в руки и делать то, что должно было сделать, чтобы спастись.

Теперь, когда она была, наконец, в Ниии, в статусе замужней дамы, и муж её был человеком, от которого райанский король не смог бы просто так отмахнуться; теперь, когда всё самое сложное, страшное, стыдное осталось позади; теперь, когда она начала чувствовать себя по-настоящему в безопасности — эмоции вырвались наружу, и она заново пережила тот страшный день, который начался для неё с побега через окно.

Страх, отчаяние и стыд поднялись со дна её души, куда она решительно их затолкала, поскольку они мешали ей действовать; и теперь она могла только плакать, не в силах совладать с глубокими эмоциями, которые захватили её с головой.

Но в этом разрушительном водовороте эмоций было кое-что, что отличало нынешний день от того, страшного: был человек рядом, который обнимал, понимал и утешал.

Когда истерика стала отступать, Лое стало стыдно перед ним за этот всплеск.

«Что он теперь обо мне подумает?» — с тоской вопрошала себя она, вжимаясь в его плечо в попытках отсрочить момент возвращения к разговору.

Она уже не плакала — сил плакать не осталось, да и слёзы закончились, — но с каждой секундой ей становилось всё более неловко и страшно. Ей хотелось показывать себя перед ним с лучших сторон — потому что она была глубоко и искренне благодарна ему. Теперь же она испугалась, что ему было досадно, неприятно и противно быть свидетелем её истерики, а она буквально вынудила его пройти через это, потому что куда бы он делся во время поездки, в этом тесном экипаже?

Нужно было бы хотя бы сейчас начать вести себя достойно и оторваться от него… но, уже приняв решение выпрямиться и извиниться, она неожиданно для самой себя вжалась в него ещё крепче — потому что посмотреть теперь на него ей было слишком страшно.

Она не услышала, но почувствовала, что он вздохнул; но прежде, чем она успела окончательно устыдиться, он начал гладить её по волосам со словами:

— Всё уже позади, милая. Всё это уже позади.

Она удивлённо замерла под его рукой, вслушиваясь в тёплый добрый голос.

— Ты со всем справилась, — продолжил он, и она почувствовала, как он поцеловал её в макушку, — у тебя всё получилось, и теперь ты в безопасности.

Страх и стыд стали потихоньку отступать от неё; как от его тела исходило тепло, которое согревало её озябшие руки — она всегда начинала мёрзнуть, когда нервничала, — так тепло от его голоса касалось её души, ласкало её согревающими волнами, несло покой и умиротворение.