налогом, председатель сельсовета Иван Дыбков довёл до его сведения доводы, послужившие обложению:

— Хозяйство у тебя не середняцкое, а зажиточное: имеешь молотилку, две веялки, так что мы на заседании подвели под тебя твёрдое задание и решили обложить тебя картофелем, который ты собрал с жителей села.

— Так я же эту картошку заработал: и в стужу, и в метель чища пролуби, сопли морозил!

— Вот мы и решили наложить на тебя сто пудов картошки!

— Так это выходит дневной грабёж, да и только! — не выдержав, вспылил Василий Ефимович. — Вместо того, чтобы дать волю крестьянину, вы задумали всех в дугу согнуть! И на что глядя, вы так поступаете? Ведь сто пудиков отдай — больно вам жирно будет! Всё с мужичка да с мужичка, а мужику ничего кроме обдираловки и униженья! И это вот совсем не документ, а какая-то «Филькина грамота!» — с обидой высказывая своё недовольство, Василий Ефимович, дрожащей рукой вынув из кармана «извещение», и потрясая им в воздухе, нервно дрожал всем телом.

— Если тебе не нравится это «извещение», то мы тебе выпишем форменное обязательство! — с невозмутимым спокойствием сказал председатель. — Яньк, выпиши-ка ему официальное извещение, а я поставлю на него печать!

Что и было сделано. И он, весь объятый злостью и потрясающий всё тело ненавистью на гольтепу, возвращаясь с официальным документом в кармане, возвращался к себе домой. На второй день с утра к дому Савельевых подогнали две подводы за картошкой. Под гневным яростным взглядом хозяина из подпола вытаскивали корзинками и вёдрами набранную картошку присланные сюда колхозницы. От гнетущей обиды и нестерпимой жалости Любовь Михайловна забилась в угол и слёзно плакала, ей невыносимо было смотреть, как из подпола выгребают картошку, с таким трудом заработанную Василием Ефимовичем.

— Мы тут не при чём! — стараясь оправдаться перед хозяевами, притворно ухмыляясь, отговаривались колхозницы.

Наблюдая за дневным грабежом, взгрустнулось и бабушке Евлинье, она своими красивыми заслезнёнными глазами то и дело тянулась к концам своего платка и, подхватив их трясущимися руками, встречливо подносила их к своему горестно-наморщенному в скорби лицу.

— Гольтепа, голоштанники, вас, видимо, теперь голыми-то руками не возьмёшь! — вслух ворчал Василий Ефимович в адрес «актива» и в адрес тех, кто на его глазах выгребал из его подпола картошку, доставшуюся ему с такими трудностями.

Нагрузив два воза мешков с картошкой, насыпальщицы ушли, отъехали от дома и нагружённые подводы. От горькой обиды и неимоверной жалости, видя, как лошади рванули со скрипом сани, на которых нагружена их картошка, Любовь Михайловна, совсем схрясла: как иголкой кольнуло у неё в груди и репьём защипало в горле. Она навзничь повалилась на лавке, положив руку на блестящие слезами глаза: одна торопливая слезинка горячо прокатилась за ухом, расплылась по слоистому дереву лавки. Не выдержав слёз жены и матери, Василий Ефимович выскочил во двор, стараясь своё горе приглушить хлопотами по двору. Во дворе на сушилах в углу азартно кудахтала курица, он поспешил подглядеть, где она снеслась. Курица, заглядев хозяина, преднамеренно притаившись, кудахтать перестала. Он досадливо выругался:

— Вот окаянные, гнездо утаивают от хозяина: их корми, а яиц от них нету!

Тут же, на сушилах, по сену меланхолично расхаживались ещё две курицы и принялись громко с особой прилежностью кудахтать, видимо, выбирая место под гнёзда.

— Вот супостаты, всё сено запомётили, чтоб вам подохнуть, заразам, шиш! Враги, что вам, места нет что ли! — наделяя злобной руганью кур, он с досады бросил в них метлой — куры испуганно разлетелись в разные стороны, обдав хозяина поднятой крыльями пылью, продолжали ещё более настойчиво и навязчиво кудахтать и раститься. — Эх! Куры и те непослушными стали: им добра желаешь, а они как паразиты на своём стоят: нестись не несутся, а только всё сено изгадили! Яиц-то от вас не видно, а крику подняли, хоть уши затыкай! — злобно брюзжал Василий Ефимович, слезая с сушил.

Со двора, чтобы отвести душу, Василий Ефимович направился в мазанку, проверить список должников. Все внутренние стены мазанки были пёстро исписаны безграмотной рукой хозяина. Должников хлеба он записывал углём, а денежных дебиторов мелом: Лаптевы — 2 п. ржи, Терёхины — 2 п. и 13 ф. ржи, Семион — 20 фун. ржи. Гирын — 1 п. + 1 руп. Жарков М. — 1 п 25 фун. ржи. Велась у Василия Ефимовича и книжная бухгалтерия: он имел записную книжку, в которой он преимущественно записывал денежных должников и даты покрытия коровы. И кто-то из малышей-ребятишек возьми, да и исчеркай эту драгоценную для хозяина книжку. Обнаружив детскую шалость, он заочно обругал виновника: «Это кто уж сумничал, мою-то книжку всю исчеркал! Чирей бы в рученьки-то!» — нелестными ругательствами наделял он невыявленного виновника проделки проказника/греховодника.

После такого горестного потрясения с картошкой Василий Ефимович о своём горе решил поделиться с Санькой. Он целую неделю собирался написать Саньке письмо в Томск. Вырвав из Васькиной ученической тетради лист бумаги, он, забравшись в верхнюю комнату (чтобы никто не мешал), целых три дня в одиночестве сочинял письмо, мерекая над каждой строчкой. Семья старалась не мешать в его сочинительстве столь важного послания, в котором он подробно излагал свои обиды на власть: трудился, зяб, мёрз, сопли морозил, и заработанную картошку мигом отобрали! Писал он плохо, едва осилив полторы зимы ученья в школе и уразумев, как писать, как читать и как считать, он бросил и больше не стал посещать школу. В своём написании он частенько употреблял славянские литеры, иногда ставил твёрдый и мягкий знаки, там, где им и не положено быть. Сидя целыми часами, он старательно и кропотливо до семи потов сочинял это письмо. А когда он, засеяв обе стороны листа бумаги какими-то замысловатыми каракулями, поделился содержанием письма с Любовью Михайловной.

— Я что-то не пойму, это вот у тебя кириллица или глаголица? — спросила она его, когда взяла в руки письмо и стала знакомиться, о чём он пишет.

— Чай сама видишь, что глаголица, что уж ты, совсем разучилась читать-то что ли? — раздражённо оборвал он её.

Письмо запечатано, и на следующий день, когда Васька собирался идти в школу, отец вручил ему драгоценное письмо, чтоб он отнёс его к сельсовету и опустил в почтовый ящик.

Пашня. Колькины стишки

Отгремела ростополь (утихомирилась водная стихия), отбушевали реки, наполнились водою болота и озёра, — угомонилась в своём весеннем, буйном, таинственном и неугомонном круговороте вода.

В этом таинственном круговороте по законам природы может произойти занимательная судьба трёх капель воды. Ведь может же произойти такое: на мотовиловском поле,