жесточайшая и кончилась она для обеих сторон плачевно, ибо мессер Никколо был в ней убит, а Симоне в ту же ночь скончался от ран.

Это происшествие снова возбудило смятение во всем городе, но, хотя черные были в нем более виновны, правящие взяли их под защиту. Не успели еще вынести решения по этому делу, как вскрылся заговор, устроенный белыми и мессером Пьеро Ферранте, одним из баронов принца Карла, с целью снова захватить власть. Раскрыт он был благодаря обнаружению писем от Черки к барону, хотя, правда, многие полагали, что письма-то подложные и исходят от Донати, которые рассчитывали с их помощью смыть пятно, легшее на них со смертью мессера Никколо. Тем не менее все Черки и их сторонники из партии белых, а среди них и поэт Данте, приговорены были к изгнанию, имущество их было конфисковано, а дома разрушены. Они рассеялись в разные стороны вместе со многими примкнувшими к ним гибеллинами, ища себе новых занятий и новой доли».

Причем, Данте персонально грозило, ни много ни мало, сожжение на костре в случае возвращения на родину. Его не коснулась даже «амнистия», последовавшая за смертью главаря черных:

«Смерть мессера Корсо, последовавшая в 1308 году, положила конец смуте, и во Флоренции царил мир до того дня, когда стало известно, что император Генрих вступил в Италию со всеми флорентийскими мятежниками, которым он обещал вернуть их на родину. Тут стоявшие у власти рассудили, что лучше было бы иметь меньше врагов, а для этого надо бы сократить их число. Поэтому решено было возвратить всех мятежников, за исключением тех, кому по закону персонально запрещалось возвращение. Так что в изгнании остались большая часть гибеллинов и некоторые из партии белых, а среди них Данте Алигьери, сыновья мессера Бери Черки и Джано делла Белла».

Всемирный монарх

Никак не удивительно, что Данте сделал ставку на короля Генриха, который явился в Италию, чтобы не только венчаться императорской короной в Риме, но чтобы возродить империю как некое сверхгосударство. Он был не меньше, чем поэт захвачен идеей утверждения царства справедливости. А гарантом ее он мыслил, разумеется, себя. В октябре 1310 года Генрих вступает в Италию, уверенный, что его права бесспорны, а его мечты разделяет большинство ее обитателей.

Городом, где он поначалу обосновался, стал Милан. И туда, конечно, приезжает воодушевленный Данте, готовый предоставить свое перо на службу имперской идее. Теперь его уже сложно отнести хоть в какой-то степени к гвельфам. Поэт становится идеологом гибеллинства.

Данте возвещает приход новой эры:

«Все страждущие от голода и жажды насытятся в свете его лучей; а те, кому люба несправедливость, придут в замешательство перед его сияющим ликом».

Он призывает покориться монарху и склониться перед ним, как перед воплощением высшей власти: «Я призываю вас не только подняться ему навстречу, но и высказать восхищение перед его лицом. О вы, что пьете из его рек и плаваете по его морям; вы, что ступаете по песку побережий и вершинам Альп, принадлежащих ему; вы, что пользуетесь всеобщими благами, каковы бы они ни были, и имеете ваше собственное достояние лишь благодаря его закону; не пытайтесь, словно невежды, обманывать самих себя, теша свое сердце словами: „Над нами нет хозяина!”».

В этот период еще представляется, что папа Климент тоже поддерживает нового монарха. Он не был заинтересован в тотальной гегемонии Филиппа Красивого и поначалу поддерживал Генриха как альтернативу. Но очень скоро он нашел способ не допустить его превращения в того самого сакрального императора, о котором мечтал Данте.

Целью Генриха было короноваться в Риме, в соборе святого Петра. Но при этом он демонстрировал слабое понимание расстановки сил в Италии. Сказывалась недооценка потенциала гвельфов, которых поддерживал король Неаполя Роберт. Император, конечно, видел угрозу, но ему недоставало стратегического мышления. Вместо того, чтобы атаковать второстепенные гвельфские твердыни, ему следовало парализовать само движение в целом. По крайней мере, в этом был убежден Данте, который пытался скорректировать планы императора, призывая сначала «зачистить» Тоскану и захватить гнездо вражеской партии, его родную Флоренцию.

Он писал Генриху:

«И весной и зимой ты сидишь в Милане, и ты думаешь так умертвить злую гидру, отрубив ей головы? Но если бы ты призвал на память высокие подвиги славного Алкида, ты понял бы ныне, что обманываешься, подобно этому герою; ведь страшное чудовище, роняя одну за другой свои многочисленные головы, черпало силы в собственном уроне, пока, наконец, благородный герой не поразил его в самые корни жизни. Ибо, чтобы уничтожить дерево, недостаточно обрубить одни только ветви, на месте которых будут появляться новые, более густые и прочные, до тех пор, пока остаются здоровыми и нетронутыми питающие дерево корни. Как ты думаешь, о единственный владыка мира, чего ты добьешься, заставив мятежную Кремону склонить перед тобой голову? Может быть, вслед за этим не вздуется нарыв безрассудства в Брешии или в Павии? И хотя твоя победа сгладила его, новый нарыв появится тотчас в Верчелли, или в Бергамо, или в другом месте, пока не уничтожена коренная причина болезни и пока не вырван корень зла и не зачахли вместе со стволом колючие ветки».

Но Генрих осаждает Брешию и берет ее, потеряв при этом чуть ли ни половину войска и собственного брата. Затем он отправляется в Геную, откуда морем намеревался прибыть в верную гибеллинской идее Пизу. Но его супруга и верная спутница императрица Маргарита не выдерживает потрясений и умирает незадолго до намеченного отплытия. Генрих погружается в глубокую печаль. А враги, тем временем, не дремлют.

Флоренция, Сиена, Перуджа, Болонья и Лукка заключили антиимперский союз с королем Робертом Неаполитанским. Узнав об этом, Данте пишет соотечественникам гневное послание:

«Если пустует императорский престол, весь мир выходит из равновесия, дремлют в ладье Петра кормчий и гребцы, и жалкую Италию, брошенную на произвол судьбы, подвластную мелким сеньорам, лишенную какой бы то ни было единой власти, сотрясают столь буйные и яростные ветры и волны, что ее состояние не передать словами, и несчастные итальянцы могут с трудом соразмерить его со своими слезами… О тщеславнейшие из тосканцев, безумцы от природы и от дурных привычек! В отличие от людей зрелых вы не видите, глупцы, как неверны во мраке ночи шаги вашего больного сознания. И люди зрелые и незапятнанные, следуя своим путем, взирают на вас, что стоите чуть ли не на пороге темницы и все-таки отталкиваете того, кому случается пожалеть вас, чтобы он ненароком не избавил вас от тюрьмы и от тяжести наручников и колодок. И, будучи слепыми, вы не замечаете, что именно владеющая вами жадность обольщает вас ядовитыми речами и помыкает вами