Учитывая почтовый индекс моего города — 7540, я не должна была находиться в сотнях километров от дома. Если учитывать время моего похищения и время моего прибытия сюда…

В 7:25, будем считать — в половине восьмого, меня стащили с велосипеда.

В 10:30 я посмотрела на часы, когда он прицепил меня к кровати. Значит, к дому они подъехали около 9:30… Стало быть, два часа пути…

Именно тогда ко мне опять вернулась навязчивая мысль о телефоне.

Я его заметила еще с самого начала. Каждый раз, когда я поднималась на первый этаж из подвала, чтобы есть с ним, я видела телефон слева от себя на холодильнике. И каждый раз я его спрашивала:

— А телефон работает?

— Ты не можешь звонить, это телефонная станция штаб-квартиры.

— Но если бы я смогла позвонить родителям всего на пять минут…

— Нет, телефон твоих родителей прослушивается, и шеф узнает об этом и убьет тебя.

— Они ничего не скажут, я не буду говорить, где я нахожусь и с кем, ничего не буду говорить, я только хочу узнать, все ли у них в порядке…

— Нет!

При следующей возможности я опять начала свою песню:

— Но всего две минутки, не пять… только две минутки!

— Нет! Шеф или еще кто-нибудь из банды узнает, что ты не умерла или что ты вырвалась из их сетей, и тогда будет очень плохо!

Время шло, и чем больше он говорил «нет», тем отчаяннее мне хотелось позвонить домой. Этот аппарат был частью телефонной станции шефа, который хотел меня убить, и я опять проглотила эту историю. В первый раз я вздохнула, словно хотела сказать: «В таком случае я слишком боюсь, я не буду звонить». Но и в самом деле мне было очень страшно.

Но отказываться от своей затеи я не собиралась, я приходила в ярость, видя, как этот аппарат каждый день издевается надо мной. Особенно когда я наблюдала, как он сам по нему разговаривал. Однажды я услышала, как он сказал «Миш» и чмокнул в трубку…

— Так это была женщина? Я видела, как вы посылали поцелуйчики…

— Нет! Не твое дело! У меня нет женщины.

Несколько раз я слышала, как он говорил «Мишель», но не могла определить, шла ли речь о женщине или мужчине. Уже гораздо позже, после следствия, я узнала, что в его окружении было по крайней мере трое с таким именем. Мишель, его жена; Мишель, тщедушный хмырь в кепке; еще один Мишель, замешанный в краже автомобилей и других мошеннических делах.

Но когда он видел, что я прислушиваюсь к его телефонным разговорам, он прятался за холодильник, чтобы я меньше слышала, или прикрывал трубку рукой и приказывал: «Давай ешь, нечего слушать!»

У меня не было много времени, чтобы поесть. Иногда он заставлял меня встать из-за стола и спускаться вниз, в тайник, сразу же после еды, примерно через полчаса. Иногда, если он решал «оттягиваться», то тащил меня наверх, и я проводила там часа три…

Однажды я все же решила попробовать позвонить. Он пошел наверх и что-то там делал не торопясь, я не знаю, чем он был занят, да и мне было все равно. Я подошла к холодильнику, но в тот момент, как я собиралась как-нибудь подобраться к этому чертову телефону, он спустился. Я придумала, что тоже собиралась подняться наверх; он и бровью не повел, но меня бросило в жар. Сейчас со мной всегда мой маленький мобильный телефон, мой самый лучший друг, я храню на нем все сообщения и никогда с ним не расстаюсь. Но когда я вспоминаю о том телефоне, стоящем наверху своего пьедестала, слишком высокого для меня, я прихожу в ярость. Этот монстр был уверен в себе и в том страхе, который он внушил мне своими историями о злобном шефе. Этот телефон был самым банальным образом подсоединен к обычной телефонной линии. Я могла бы поговорить с родителями, они бы поняли, что я все еще здесь, живая, и жду, когда они меня отсюда вызволят, потому что в то время я хотела сделать лишь это, у меня даже мысли не было позвонить в жандармерию: угроза смерти нависла и над ними, и он мне дал это понять. А если бы я услышала какой-то посторонний голос «кого-нибудь из банды», я тотчас же повесила бы трубку. Это было рискованно, но необходимость поговорить с родителями была в тот момент сильнее. Я была убеждена, что не смогу вырваться от него, любая попытка с моей стороны ставила под угрозу мою семью, но я не имела о них никаких сведений, кроме тех, что он мне сообщал, и это лишение было для меня невыносимым.

Я знаю, что я написала моим родителям, в общих чертах, что я чувствовала себя наказанной своим пребыванием здесь, что я не хотела здесь больше оставаться. Я спрашивала подробности об их повседневной жизни, смогут ли они заплатить выкуп — я все еще надеялась на это, несмотря ни на что. Я рассказала о вещах, которые проделывает со мной господин, который стережет меня, и опять спрашивала всякие подробности, например расписание маминой работы в госпитале. Я хотела отметить в своем календаре какие-то знаки, пришедшие из внешнего мира. День, когда мы ходили в гости к моей бабушке, бабуле, день рождения моего пса Сэма, нерабочие дни мамы. Я отмечала крестиком каждый прошедший день, чтобы не затеряться в этом вонючем тайнике.

Разумеется, что ответом на мое письмо было лишь то, что он мне передал. Это было примерно следующее: «Послушай, твои родители получили от тебя новости, один приятель передал твое письмо матери. Она сказала, что ты должна хорошо есть, что тебе не надо слишком часто мыться и что ты должна любить секс. И поскольку они не могут заплатить, ты останешься здесь. И они понимают причину. Ты тоже должна смириться. Теперь у тебя начинается новая жизнь, ты станешь моей „новой женой“…»

И я должна, конечно, забыться во всем, что он напридумывал, чтобы убедить меня, будто я брошена в лапы этого монстра и что в итоге мои родители на это согласны. Однажды, гораздо позже, он даже рассказал мне, что мои родители сложили в коробки все мои вещи. Это означало: «Ты теперь для них не существуешь, ты для них умерла, ты никогда их больше не увидишь. И они теперь смеются над этим». Для этой жестокости нет имени. Я представляла все эти коробки со своими вещами, меня переселили в забвение. Меня для них больше не существует.

Поначалу я сделала вид, что соглашаюсь принять «новую жизнь», но все же я думала: «Не может быть, чтобы мои родители так на меня наплевали! Рано или поздно, они придут с тремя миллионами и освободят меня, я им расскажу, что он делал со мной, я не виновата, что оказалась запертой в этом погребе!»

Он твердил мне, что меня бросили, что я умерла для них, а я все равно надеялась, день за днем. Я держалась — надо было держаться, у меня не было выбора. Каждый прошедший день был днем, вырванным у смерти.

Обработка, воздействие на меня, которые этот дурак придумывал, скрывали любое логическое рассуждение. Я была покинута, предположим. Но я хотела, тем не менее, им написать, им объяснить, что до сих пор я находилась под замком, не обвиняя их в этом. Я не знала, что они сделали плохого, за что меня подвергли такому наказанию, я не собиралась винить их в чем-то, потому что я и сама чувствовала себя виноватой. Прежде всего в том, что дала схватить себя, затем в том, что выносила этого ужасного типа. И в глубине души я все-таки не до конца верила в них. Я была последним ребенком, и у меня всегда было ощущение, что я мешаю другим, что я в доме не на своем месте. Что я все делаю хуже, чем другие. Поэтому мысль о том, что меня бросили, легко проникла в мое сознание. И тем не менее я была одержима тем, чтобы выжить, чтобы написать, чтобы потребовать в какой-то степени той любви, которой мне недоставало прежде. И себя я обвиняла в том, что не слушалась, что не была достаточно внимательной по отношению к другим, что не убиралась в доме, что была слишком независимой, что у меня был такой отвратительный характер… Что я не была достаточно милой… Значит, за это я и наказана. Иногда я восставала, считая, что они и пальцем не шевелят, чтобы вызволить меня отсюда. Но в то же время я всегда надеялась, особенно первые недели, что мои родители перевернут всю Бельгию, чтобы отыскать меня. Но через месяц я сказала себе: «Вот и все, они больше меня не ищут», потом сказала: «Или все-таки они меня ищут, но я об этом не знаю», затем сказала: «Они думают, что я умерла». Я терялась в своих мыслях. Я не знала, что думать о них, о себе, об этом типе, и я полностью растерялась. Когда он приходил за мной, чтобы покормить, у меня появлялось призрачное ощущение свободы. Изредка он оставлял меня томиться в своем углу. Это было нерегулярно. Я слышала шум наверху, и я сидела тихонько, представляя, что там, в комнате, кто-то из банды или сам шеф. И я чувствовала чуть ли не облегчение, когда слышала его ужасный голос из-за двери: «Это я».