По дороге домой Нина все думала и думала о поезде, увозившем Веру.

Они остановились у почтового отделения, и мама попросила ее пойти занять очередь за хлебом.

Булочная находилась за углом. Нина побежала туда и встала в конце длинной молчаливой очереди. Ей нравилось наблюдать за тем, как продавщица считает на счетах. Деревянные «косточки» быстро щелкали, скользя по проволоке. Очередь продвигалась медленно. Вдруг Нина вспомнила, что мама забыла дать ей деньги, и побежала на почту.

Там Нина сразу же увидела маму, но та ее не заметила. Мама была слишком занята. Прижав телефонную трубку к уху, она диктовала:

— Будь послушной, дорогая Верочка! Любим тебя. Мама и папа.

Нина развернулась и выбежала на улицу под слепящее сентябрьское солнце. Ей хотелось расплакаться, закричать, рассказать первому встречному о том, что она увидела. Какая ложь! Какой бессовестный обман! Но потом Нина сообразила, что ее мама по-настоящему любит Веру, что эта чудовищная ложь — ради нее.

Стоя у входа на почту, она старалась унять стук своего маленького сердца.

«Хорошо, что Вера уехала, — убеждала она себя. — Теперь она не узнает того, что узнала я».

Телефонный звонок прервал течение ее мыслей. Телефон звонил почти ежечасно, но Нина решила не поднимать трубку. Должно быть, опять эти ювелиры с Чарльз-стрит. Нина никого не хотела видеть. Она слишком устала, чтобы с кем-то разговаривать. Последние несколько ночей выдались на редкость тяжелыми. Боль вместо сна. Синтия все старалась уговорить ее регулярно принимать таблетки.

Со своего поста у окна Нина разглядывала наметенные недельной непогодой глубокие сугробы. Украшенные праздничной иллюминацией деревья вдоль аллеи серебрились изморозью. На другой стороне авеню припаркованные машины сгрудились у снежных куч. Нина любила сидеть в гостиной. Эта комната стала ее любимой из-за высоких окон, дававших много света. Да и акустика здесь была замечательная, а Нина любила послушать музыку. Единственный недостаток этого места заключался в щели в среднем окне, через которую холодный воздух проникал в помещение. Два года назад верхнее стекло умудрилось опуститься на добрый дюйм, но Нина решила не беспокоить никого жалобами. В теплые месяцы года она эту щель даже не замечала. Исключение составляли ветреные дни, когда сквозняк зловеще шевелил венецианскими жалюзи.

Сегодня жалюзи были подняты. Увядший коричневый лист, словно последний привет осени, пробрался в щель между рамой и стеклом, скользнул вниз и тихо опустился на подоконник. Нина долго смотрела на него, потом протянула руку и озябшими пальцами дотронулась до тонюсеньких прожилок.

Почему никто, кроме нее, не замечает щели? Этот вопрос казался Нине очень важным. К ней редко приходили гости. Синтия была, пожалуй, единственным человеком, который подолгу засиживался в этой комнате, громким голосом задавая множество вопросов, в то время как в кухне готовилась еда. Уборщицы — Мария и ее команда безымянных шумных помощниц, которые раз в три недели в спешке носились по комнатам, — слишком торопились, чтобы замечать мелочи. Вряд ли хоть одна из них снизошла до того, чтобы протереть подоконник.

А больше посетителей и быть не могло. Последний раз она принимала гостей лет десять назад. За долгие годы, проведенные в Бостоне, Нина так и не смогла ни с кем близко сойтись. Настоящих друзей у нее не было. Были, конечно же, знакомые и коллеги по работе, но настоящих, близких сердцу друзей, как те, в Париже и Лондоне, в этом городе у Нины не было. Она вспоминала русскую подругу Таму и дорогую Ингу, «девушку из Берлина», как она ее до сих пор называла. Ну, еще был Шепли, которого она знала — подумать только! — уже лет сорок. Но после его переезда в Калифорнию они почти не общались.

Как и Вероника в Англии, Шепли был поклонником ее таланта, постепенно ставший ей другом. Молодой адвокат-балетоман завоевал расположение Нины Ревской небольшими подарками и почтительным обращением. Его внимание не было навязчивым или излишне альтруистическим. Напротив, Шепли отличался умом и сдержанностью в проявлении своих чувств. Даже Нине, которая старалась выбросить из головы первую треть своей жизни, но так и не привыкла доверять людям, Шепли понравился с первого взгляда. В ее воображении он по-прежнему оставался худощавым молодым человеком со спокойным голосом. Каждый раз, когда Шепли навещал ее в Бостоне, — а случалось это не чаще одного раза в год, — Нина испытывала неловкость, видя перед собой вместо юноши седого старика, которому перевалило за шестьдесят.

Шепли так и не встретил любовь своей жизни. Когда десять лет назад болезнь Нины впервые заявила о себе, он стал навязчиво заботливым и услужливым, превратившись в нечто среднее между любимым племянником и слугой. Он возил Нину на своей машине к врачу и в лабораторию на анализы, регулярно навещал ее и часто приглашал в гости. Но восемь лет назад Шепли переехал в Калифорнию, поближе к Роберту. Нина смирилась с его отсутствием, только иногда скучала о нем, особенно после очередного визита. Обычно они пили чай в «Четырех сезонах» и ходили смотреть на товары, выставленные в «Саксе». Нине ничего покупать не хотелось, к тому же в общественном месте она чувствовала себя беззащитной. Шепли готовил жаркое, пек пироги и замораживал еду про запас. Потом они весело болтали и рассказывали друг другу анекдоты. Приподнятое настроение пребывало с ней еще несколько дней после его отъезда, а потом жизнь снова превращалась в рутину.

С Тамой они познакомились в 1970 году. Она была на десять лет младше Нины и тоже родилась в Советском Союзе. Бывшая журналистка часто звонила ей из Торонто и жаловалась на жизнь. Впрочем, все ее жалобы отличались несерьезностью и веселили Нину, которой приятно было поболтать на родном языке.

Шепли звонил ей не реже, чем Тама, но говорил настороженно, словно справляясь, жива ли Нина или скоро присоединится к большинству своих сверстников. Пожилая женщина подозревала, что с момента ее болезни их отношения стали своеобразным крестом для Шепли. Конечно, он заботился и волновался о Нине, но груз ответственности был слишком тяжелым. Шансов на выздоровление у нее не было, и с этим следовало смириться. Дальнейшая жизнь Нины была бы проблематичной без посторонней помощи, поэтому Шепли вмешался и нанял Синтию. Нина вовсе не испытывала желания умирать. Она интересно проводила время, слушая радио и читая газеты, — она выписывала «Бостон глоуб» и «Лондон таймс». Каждый день она выбирала новый альбом из своей обширной коллекции: Шепли установил в квартире аудиосистему и регулярно присылал ей новые записи ее любимых музыкальных сочинений. Сегодня она слушала свежую аудиозапись струнных секстетов Баха. Если бы только этот проклятый телефон перестал трезвонить! Нина продолжала игнорировать звонки.

Одиночество ее не тревожило. Нина могла часами смотреть в окно, слушая общественное радио Би-би-си. Она наслаждалась уединением, часами, проведенными в огромной квартире, наслаждалась своей свободой. В детстве у нее не было собственного угла или своего шкафчика, все было общим. И ни секунды, чтобы побыть наедине с собой. Нина жаждала одиночества. Ей нравилось ездить в инвалидной коляске по пустынным комнатам и, лежа ночью в постели, слушать доносящиеся снизу голоса случайных прохожих или шелест автомобильных шин.