Нинина мама отвела взгляд в сторону.

— Кто она? — спросила Вера.

— Американка, думаю, — сказала Нинина мама и потянула дочь за руку, но вмешались швейцары.

Похоже, красивое лицо и изящная фигура молодой женщины произвели на них впечатление, а может, им просто все так надоело, что швейцары решили развлечься и пригласили Нину и Веру войти.

В огромном холле гостиницы царила тишина. Два важных швейцара сопровождали девочек по сверкающему полу, покрытому толстой ковровой дорожкой. Огромное зеркало в тяжелой позолоченной раме. Неимоверно высокий потолок. И все залито светом. Никогда прежде Нина не видела ничего похожего. Это был новый, сверкающий мир. Но вот экскурсия закончилась, и мраморный пол, пушистый ковер, позолоченная люстра и зеркала остались за медленно вращающейся дверью.

Маленькие и яркие, словно звезды, бриллианты в ушах американки в лучах солнечного света…

Уже на улице Нина спросила у мамы:

— Ты видела, что у нее в ушах?

Мама только молча взглянула на нее.

Вспомнив, что надо поблагодарить швейцаров, Нина сказала:

— Большое спасибо!

Девочки, в подражание балеринам отведя одну ногу и слегка приподняв подолы платьев, сделали реверанс и, развернувшись, пошли прочь от удивительной двери, которая служила входом в новый, потрясающий мир. И тут до Нины внезапно дошло, что случившееся сегодня в хореографическом училище Большого театра имеет исключительное значение для ее дальнейшей жизни.

Вернувшись домой, они заметили нечто странное. Старуха-дворничиха, завидев их, отвела взгляд в сторону. Насупившись и не переставая лузгать семечки, она деловито подметала двор. Здесь же стояла молодая супружеская пара, проживавшая в одной квартире с Ниной, и дворничиха подошла к ним.

Предложив девочкам остаться внизу и поиграть, пока не спустятся бабушки, мама присоединилась к взрослым. Нина в пол-уха прислушивалась к тому, что говорит дворничиха, и разобрала, что она называет имена Вериных родителей.

— Все это так странно! — донеслось до нее.

Эту фразу Нина слышала и раньше, когда из дома навсегда уезжали люди.

Из подъезда вышла бабушка, и Вера побежала к ней через двор.

Потом появилась Нинина бабушка в небрежно повязанной косынке.

— Идем, Нина!

Девочка не отозвалась. Она прислушивалась к разговору взрослых.

— Что они сделали? — спрашивали молодые супруги.

Дворничиха выплеснула ведро грязной воды на крыльцо.

Не позволив Вере попрощаться с подругой, бабушка завела ее в подъезд.

— Ниночка! Идем!

Пронзительный голос ее, как обычно, звучал немного раздраженно.

Старуха-дворничиха проворчала:

— Я всегда говорила, что с ними не все в порядке.

Нина подняла голову, обежала взглядом скособоченные балкончики и уставилась на окна комнаты, в которой жила семья Веры. Бледные растения в горшках дрожали на ветру. Девочка развернулась, бросилась в объятия бабушки и почувствовала тепло ее тела.

Когда девушка из «Беллера» наконец ушла, небо за окном уже совсем почернело и в гостиной стало сумрачно. Сидя в кресле-каталке, Нина проехалась по квартире, дергая за шнуры, прикрепленные к выключателям. Лампы тускло осветили помещение. Несмотря на то что дело было сделано, Нина не чувствовала облегчения. Настороженность и тревога, беспокоившие ее уже полмесяца, не улеглись.

Она подъехала к письменному столу и, вытащив из кармана ключ, открыла верхний ящик. Нина не заглядывала в письмо со времени первого прочтения. Даже тогда, две недели назад, она лишь бегло пробежала его глазами. (Не в характере Нины Ревской было медлить с принятием решения.) Она медленно развернула лист бумаги, стараясь не смотреть на вложенную в письмо фотографию.

Я решился послать вам это письмо и фотографию после долгих раздумий. Вероятно, вы уже увидели мою фамилию в обратном адресе, возможно, даже вспомнили первое посланное мною письмо, которое я написал тридцать лет назад после нашей встречи. Тогда…

Щелкнул замок. Скрипнула, распахнувшись, тяжелая входная дверь.

— Добрый вечер! — раздался голос Синтии.

Эта жилистая женщина была родом из Вест-Индии. По вечерам она приходила к Нине, готовила ей ужин и задавала неудобные вопросы о здоровье, а днем работала дипломированной медсестрой в центральной больнице Бостона.

Заслышав голос Синтии, который из-за акцента, присущего жителям Карибского региона, казался несколько высокомерным, Нина засунула письмо и фотографию снова в конверт.

— Где вы, милочка?

Синтия часто называла ее милочкой, и Нина воспринимала подобное обращение как шутку.

— Я здесь, Синтия. Со мной все в порядке.

Нина положила конверт обратно в ящик. Было время, когда она сама заботилась о себе, обходясь без этого докучливого внимания… Но все это в прошлом. Уже больше года, как помощь Синтии стала неоценимой: отходя ко сну или принимая ванну, Нина не могла обойтись без медсестры.

Синтия была еще молода и встречалась с мужчиной по имени Билли. Вечерами, когда тот не работал, она ездила к нему. В такие дни, не желая пропахнуть кухней, она не готовила блюда с луком, чесноком, брокколи или брюссельской капустой. Если же смена Билли выпадала на вечер, Синтия не стеснялась в использовании ни лука, ни чеснока.

Нина слышала, как медсестра вешает пальто и несет в кухню пакет с продуктами. Положение было просто ужасным, особенно для человека, который еще недавно считал себя нестарым и вполне здоровым. В современном мире восьмидесятилетние пожилые люди нередко ездят по миру, отправляются в круизы или совершают утомительные пешие прогулки. Но некогда гибкое тело Нины теперь сковала неподвижность. Даже сегодня девушка, присланная устроителями аукциона, при виде Нининых опухших суставов не удержалась и спросила:

— Вы, должно быть, скучаете по балету?

Она выглядела испуганной. Молодые люди часто чувствуют себя не в своей тарелке, видя страдания стариков.

— Я скучаю, — ответила Нина. — Ежедневно я вспоминаю о чудесном чувстве танца.

Синтия опять позвала Нину, «угрожая» пересказать ей события прошедшего дня. Послышались приближающиеся к кабинету шаги. Белые медицинские туфли ступали мягко. Нина положила конверт подальше в ящик стола. Суставы пальцев ныли, когда она закрывала замок крошечным ключиком. Она не почувствовала облегчения. Ведь фотография все еще в столе.

Григорий Солодин увидел объявление на третий день нового семестра. Ему нравилось приходить на работу раньше восьми, когда на кафедре иностранных языков царила тишина, а секретарши еще не открыли главный офис. С полчаса деревянные коридоры, холодные оттого, что отопление по ночам отключалось, утопали в тиши. Никто не мчался вверх-вниз по узкой, стертой посредине мраморной лестнице. Здесь было куда лучше, чем дома, но все же непривычно тихо. Сидя на работе, Григорий мог спокойно почитать газету и выкурить сигарету, не опасаясь, что Эвелина начнет выражать беспокойство о здоровье его легких, а секретарша Карла, с преувеличенной брезгливостью морща носик, напоминать ему, что на территории университета официально запрещено курить. Карла и ее помощник Дейв заявятся в половине девятого и примутся барабанить по кнопкам принтеров и фотокопировальных устройств, которые немилосердно жужжат.