— Ты уже поговорил с помощником инспектора, да? — спрашиваю я.

— Как ты догадалась? — удивляется он.

— Видишь ли, я пишу детективы и живу с полицейским. Сдается мне, ты весьма ясно представляешь себе картину. На основании одного лишь старого дела тебе вряд ли это удалось. Не хочешь признаваться, чтобы не лишать меня удовольствия лично поговорить с инспектором в отставке? Интересно, что Лео рассказал обо мне?

Как холодно! Влажно и холодно. Сырость пробирает до самых костей.

Луиджи в нерешительности, но нисколько не смущен.

— …не уверен, что бывший инспектор расскажет тебе все, что рассказал мне. Да, я был у него сегодня утром. Ему за семьдесят, и он очень закрытый человек. После нашего разговора у меня осталось впечатление, что комиссар Дзанни, тот самый, который вел расследование, пожалел твоего деда и решил оставить ему надежду, что Марко жив, ибо веских доказательств его гибели найдено не было.

— Представь себе, мой дед застрелился.

— Еще одна причина не говорить о своих сомнениях.

— Возможно, он все равно бы застрелился.

— Возможно.

Луиджи смотрит на меня с удивлением и любопытством, есть в этом взгляде что–то материнское.

— Шапки у тебя нет?

— Нет, осталась в гостинице.

— В Ферраре надо всегда брать с собой шапку. Из–за туманов здесь высокая влажность.

— Вижу, то есть чувствую.

— Я отвезу тебя в город. Тебе куда?

— В гостиницу. Я должна позвонить. Найти друзей мамы и ее брата.

— Если хочешь, я их найду.

— Откуда такая любезность?

— Подруга моего коллеги. Красивая девушка. Что тебе больше нравится?

Не понимаю: это комплимент или он надо мной издевается?

На мгновенье в голове проносится: «Сейчас поцелует», но, к счастью, ничего подобного не происходит. Он берет меня под руку и ведет к машине. Уже стемнело, жаль, не могу разглядеть выражение его лица.

— Вчера ты еще не знал, красивая я или нет. В любом случае, спасибо.

Я не считаю себя красавицей, но мне польстило, что он так сказал.

— Я — полицейский, Антония, я много чего знаю, ты даже представить себе не можешь.

Голос у него сейчас другой, усталый.

Помогает мне открыть дверцу машины, сам садится рядом, с другой стороны.

— Едем в гостиницу, Раффаэле.

В машине мы молчим, он проверяет сообщения в телефоне. У гостиницы я говорю:

— Мне бы хотелось найти Лауру Трентини. Мама была у нее дома в тот вечер, когда пропал Майо. И того парня, который подсунул им героин, по фамилии Бенетти. И еще девушку, подружку Майо. Ее зовут Микела, фамилию не знаю.

— Микела Валенти, ее допрашивали, — кивает Луиджи. — Я найду их телефоны и отправлю тебе на мобильный.

На этот раз он не выходит из машины и не открывает мне дверцу.

Как будто внезапно погружается в свои мысли. На пороге гостиницы оборачиваюсь, чтобы помахать ему, и вижу, что он разговаривает по телефону и совсем не смотрит в мою сторону.

Микела Валенти назначила мне встречу у городского собора.

— У входа, у грифона справа, — сказала она бодро.

Я не помню, как выглядит грифон. Микела должна быть на год или на два младше Альмы, а голос у нее молодой и звонкий.

Вчера вечером пришло сообщение: «Трентини эмигрировала, Бенетти умер, Валенти 335 5387231. Пока, Луиджи». Сухой полицейский стиль, никаких заигрываний, что ж, тем лучше.

Я тут же позвонила Микеле и объяснила, кто я такая и чего хочу. Кажется, она не удивилась.

— Дочь Альмы Сорани? Я на днях вспоминала про Альму, как она? Буду рада познакомиться. Завтра у меня свободный час между десятью и одиннадцатью, если тебя устроит.

Я хотела было сказать, что беременна, а потом решила, посмотрим, узнает ли она меня, решит ли, что я похожа на Альму. В конце концов, я сама ее узнаю, не так уж много пятидесятилетних женщин будет у грифона в десять утра, каким бы он ни был, этот грифон. Интересно, от чего у нее свободен час? Может, она преподаватель? Психотерапевт?

В гостинице кроме меня завтракала лишь чета пожилых немцев, я выпила чашку чая и съела крем из гигантской булочки. Тусклое, подернутое облаками солнце плохо освещает темную неподвижную воду рва, окружающего замок. Площадь рядом с замком носит имя Джироламо Савонаролы: фигура из белого мрамора возвышается над тем, что, должно быть, изображает костер. Его сожгли во Флоренции — это все, что я помню про Савонаролу. Не знала, что он из Феррары. Пылкий мятежный взор, устремленные вверх руки.

Какой непривычный ритм в этом городе — спокойный, размеренный. В центре Болоньи в это время хаос: машины, пробки, пешеходы прямо на проезжей части. Здесь же мало машин и мало пешеходов. Здесь царство велосипедов — велосипеды, безмолвно спешащие куда–то, и велосипеды, оставленные повсюду. Пожалуй, велосипедов больше, чем людей.

Перед фасадом городского собора вижу каменных львов, к одному прислонилась девушка в вельветовых брюках и куртке. Не выглядит на пятьдесят, даже на сорок, но именно она радостно кричит:

— Антония? Я — Микела, привет! Выпьем кофе или хочешь пройтись? Ты совсем не похожа на Альму. Вот здесь мы встречались, Альма, Майо и я, — говорит Микела, поглаживая розоватый мрамор. Если присмотреться, это не совсем лев — у него орлиный клюв и крылья.

Да, я не похожа на Альму, но как же она узнала меня?

— Лучше пройдемся, — отвечаю, пожимая протянутую мне руку. Рука у Микелы маленькая, с сильными тонкими пальцами, желтоватыми, как у курильщика.

— Здесь рядом кинотеатр, где последний раз видели Майо, хочешь, пойдем туда?

Ничего себе! Неожиданное предложение.

Мне казалось, будет сложно ворошить прошлое, извлекать на свет трагическую историю Майо, но вижу, что многим она близка, даже тем, кто, как Луиджи Д’Авалос, не знал его лично.

— А где его видели в последний раз? Мама ничего не рассказывает, она лишь винит себя в произошедшем.

Вообще–то я всегда говорю правду. Это хорошо работает: сразу сближает, создает доверие.

— Представь, каково было мне? Ведь я бросила его потому, что он кололся, — перебивает меня Микела.

Чем–то она меня привлекает. Должно быть, она — как и я — открытый человек, и мне это нравится.

— Ты чувствовала себя виноватой? — спрашиваю я.

Она, хоть и на каблуках, шагает уверенно. Я замечаю небольшие морщинки у глаз, едва заметную дряблость кожи. Пожалуй, теперь я дала бы ей пятьдесят.

— Какое–то время я проклинала себя за то, что не пришла в тот вечер, когда все началось. Но потом ты вдруг понимаешь, что от тебя ничего не зависит, и смиряешься, — отвечает она, глядя прямо перед собой.