огонь. На беду ему на глаза попалось мокрое полотенце, висевшее на спинке его кровати рядом с полыхавшей розеткой. Он схватил его и замахнулся, чтобы ударить.

– Стой! – опять заорал я. – Током же убьет! – и почему-то метнулся в свой угол, схватил там толстую общую тетрадь в коленкоровом переплете и стал сбивать ею огонь, пока Костик приходил в себя.

Огонь удалось быстро загасить. Даже тетрадка сильно не пострадала. Толстый тугоплавкий переплет немного потемнел и подплавился в тех местах, где я прижимал его к проводам. После первого испуга и растерянности наступило время нервной разрядки.

– Чёрт бы побрал твою «электросварку», – недовольно пробурчал Костик. – Я же тебе говорил, выбрось это чудище туда, где взял.

– А я тебя просил починить розетку, – парировал я.

– Взял бы и сам починил…

– Так ведь ты же аошник[20] – лучше меня в электричестве разбираешься. Моё дело бомбы вешать да пушки заряжать.

– Вот теперь перебил мне сон, – не сдавался Костик.

– Еще только час ночи. Успеем, выспимся…

* * *

Странное дело, пока мы год (или немного больше) жили вместе, у нас всегда был повод повздорить из-за какого-нибудь бытового пустяка. Временами я страшно злился на него из-за музыки, мешавшей мне заниматься своими «важными» делами: возмущался, заикаясь от распиравшего меня гнева, требовал выключить треклятое радио, а он с улыбкой отвергал все мои доводы, отстаивая своё право на свободу отдыхать так, как ему хочется. Но когда однажды он сказал мне, что переезжает в освободившуюся отдельную комнату и оставляет меня наедине с моими книгами, я вдруг почувствовал, что мой мир рушится, что он предаёт нашу дружбу, что так делать просто нельзя, что нас связывает нечто большее, чем споры о музыке и тишине…

Мужская дружба – вещь особенная, а армейская вдвойне. Мы служили в одной эскадрилье, поэтому распорядок дня был общим. Подъём, завтрак в офицерской столовой, построение на плацу (в летний зной или зимнию стужу), отъезд на аэродром, ночные и дневные полёты, командировки, учебные тревоги, дежурство в «тревожном» звене самолетов постоянной готовности (для перехвата воздушных целей)… В общем, обычная армейская жизнь со всеми её заботами, трудами, горестями, радостями… Что же изменилось с его переездом? «То, что пусто теперь, не про то разговор, вдруг заметил я – нас было двое. Мне не стало хватать его только сейчас». И случилось всё это без боя[21]…

Офицеры инженерно-авиационной службы авиационного оборудования 43 апиб. Гарнизон Чойбалсан, 1980-е гг.

Техник провожает самолет в полет. Аэродром Чойбалсан, 1980-е гг.

Буксировка Су-17М3 автомобилем АПА (аэродромный пусковой/ подвижный агрегат).

Первое время после моего «дембиля» мы переписывались. Он женился на русской девушке там же, в военном городке. Потом, как это принято в армии, заменился в другой полк и уехал в Шали (Грузия). У них родился сын. Малыш не переносил жаркий душный климат, поэтому Костик отправил жену с ребенком к своим родителям и какое-то время жил один. Будучи проездом в Москве он один раз гостил у меня. С тех пор я больше ничего о нём не слышал. Как сложилась его жизнь и что теперь делается в его родном городе, где верховодят кровные и идейные наследники Степана Бандеры, не знаю…

С переездом Костика моя комната превратилась в «перевалочную базу» для всех вновь прибывающих офицеров пока они не получали служебную квартиру в военном городке. Я перезнакомился со множеством новых людей, но постоянная чехарда соседей все же утомляла. Наконец, я тоже переехал в маленькую, но отдельную комнату в общем блоке с другой, где проживали два весельчака украинца (куда от них было деться в нашем на редкость «украинском» полку). Из поездок домой они неизменно контрабандой провозили через границу сало и щедро делились им со мной. На моё счастье они оказались, можно сказать трезвенниками, и шумных застолий у них не было. Однако на мою беду у них был телевизор. Поэтому моя борьба за тишину продолжилась.

Один из них – прапорщик – был заядлым спорщиком, на чем и «погорел», проиграв мне бутылку коньяка в пари по забытому теперь эпизоду из «Госпожи Бовари» Г. Флобера. Помнится, для выяснения истины пришлось сходить за книгой в полковую библиотеку, но это помогло мало. Отдавать залог он не спешил и все тянул, пока не подоспел мой «дембиль».

В том же авиаполку жизнь свела меня еще с одним уроженцем Западной Украины, самой её сердцевины – из Львова. Путь в армию у Петра был непохожим ни на один другой: он не был ни кадровик, ни «двухгодичник». В свое время он отслужил срочную службу, вернулся на гражданку, заочно закончил юрфак университета, женился, родил сына и уже работал юристом. Но в силу каких-то жизненных обстоятельств, связанных с жильём, подал рапорт о зачислении его в прапорщики (тогда за его семьёй сохранялось право на квартиру, объяснил он мне). В полк он приехал один, оставив семью дома.

Здоровый весельчак, великанского (по сравнению с Костиком, да и со мной) росту, не дурак выпить, балагур, эдакий украинский барон Пампа[22]. Но в отличие от своего литературного прообраза Петр имел философичный ум, за мыслью которого не всегда поспевала моя. Он был меня старше, опытнее, мудрее. Широкая душа его щедро одаривала теплом, шуткой, вниманием всякого, кто оказывался с ним рядом. В одной из бесед с ним я впервые для себя, узнал, что кроме православных и католиков оказывается есть еще какая-то третья, «промежуточная вера»[23].

Когда он рассказывал о том, как крестил сына, то на мой вопрос: «В костёле?», с некоторой даже гордостью ответил:

– Нет. Я же из греко-католиков.

– А что это такое? – удивился я.

– У нас храмы и обычаи почти как у православных, но мы признаем римского папу своей главой, как и католики.

Тогда я еще не слышал о Брестской унии (1596) – этой крупнейшей геополитической катастрофе Руси, последствия которой мы имеем теперь на Украине.

Как-то он написал картину «Христос в терновом венце» (скопировал с какой-то репродукции). Показывая ее мне, спросил:

– Как по-твоему, о чем это?

Я всмотрелся в лицо изображенного человека. Моё внимание привлёк его взгляд. Казалось, он говорил: «Видишь, сколько я претерпел мучений ради тебя и всего человечества. А что для людей сделал ты?».

Я сказал об этом Петру, чем сильно удивил его.

Впрочем, Петр вряд ли был религиозным (во всяком