— Отворачиваешься… отворачивайся.

Руки разжал и отошел от меня, несколько шагов вглубь комнаты сделал. На стол бросил пачку сигарет, зажигалку. Стянул через голову свитер, принялся рубашку расстегивать. А я так и стою у двери. Хочется удрать, распахнуть ее и сломя голову броситься прочь. Но ноги вросли в пол.

Как завороженная жду, когда рубашку снимет. Там ведь… его тело. Татуировки, родинки… Я их помню. Они ведь там есть. Вот сейчас увижу, и все на свои места встанет. Стянул рубашку, а у меня горло перехватило, я даже за него рукой схватилась. Вся спина — жуткое месиво. Места живого нет. Одни шрамы. Громоздятся друг на друге разной степени давности. Какие там родинки… там молекулы не видно. От одной мысли, что кто-то вот так глумился над живым человеком, меня затошнило. Я даже представить себе не могла, что его били. Не просто били… с него кожу живьем сдирали.

Обернулся с рубашкой в руках. А у меня вся краска к лицу прилила. Стыдно стало, что вот так отталкиваю его. Обожгло этим стыдом щеки, и они зарделись.

— Мне сказали, сын у нас…

Дышать стало еще тяжелее. Согласиться, значит признать его… значит сказать, что Антон наш сын. То есть его. То есть ЭТОГО Сергея.

— Да, у меня есть сын.

Хмыкнул с горечью. Отвернулся, аккуратно сложил рубашку на стул рядом со свитером.

— Как назвала?

— Как хотел мой муж…

— Антошка, значит. Тоныч Огнев… Тебе ж не нравилось… Переступала через себя. Молодец.

Наклонился, ботинки стянул. А я смотрю на его тело вроде такое же сильное, поджарое. Но очень худое. Мышцы выделяются и сухожилия. Кажется, мяса совсем нет. А на плече… там должна быть татуировка. Ласточка над морем, и кусочек крыла слегка смазан. Сергей ее еще в армии сделал. Рассказывал, что пацан-салага, который татуху бил, по шее от одного из «дедов» как раз получил, и рука съехала, а у ласточки крыло смазалось. Я его… я по этой татуировке его опознавала. Господи! Как же с ума не сойти сегодня! Только плечо в тени, и мне ничего не видно.

— Я пойду помоюсь, вещи мне приготовь переодеться. Пожалуйста. Если не трудно.

Сказал, как отрезал, и в ванну пошел. Стало немного легче. Как будто он своим присутствием давил мне на мозги. И тесно с ним было, воздух спертый, наэлектризованный и, кажется, вот-вот рванет от этого напряжения. На сумку посмотрела. Она очень похожа на ту, с которой он уехал. Но где она тогда хранилась столько лет? Может быть, ее привезли… осталась в части? В любом случае он разрешил достать его вещи. Я с любопытством ринулась к сумке. Как будто именно там могла найти какие-то ответы на свои вопросы. А там тельняшка, пара трусов, носки, джинсы ношенные и полотенце. В кармашке змейку дернула, сунула руку и выдернула оттуда записную книжку, быстро открыла, а из середины выпала фотография, плавно приземлилась на пол.

Мне не нужно было ее переворачивать. Я знала, что это моя. Мною подписанная. Я в карман куртки положила, перед тем как он уехал. Тайком положила. Чтоб он не знал. Боялась — выбросит.

— Все семь лет прятал ее. Затер так, что лица твоего почти не видно.

От неожиданности вздрогнула и обернулась. Стоит возле ванной в полотенце на бедрах. Волосы мокрые свисают на лицо, и по груди капли воды стекают. Кожа у него смуглая, как у человека, который проводил почти все время на улице. Слева три шрама круглых, один такой же возле плеча. Из-за полумрака и ракурса мне все еще не видно есть ли там татуировка.

Поднял фото и провел по нему большим пальцем. Я даже слегка вздрогнула, как будто он лица моего коснулся.

— Однажды нас из ямы вытащили. Велели все вещи снять и им отдать. Чтобы в руках ничего не было, иначе пристрелят. Я снял и твою фотку в зубах держал, это ж не руки. Голый, босой на земле мерзлой стою и смотрю, как падлы эти вещи наши перебирают, чтобы себе забрать. Они меня тогда били ремнем по спине, чтоб зубы разжал. Не разжал… но фотку испортил.

Мне протянул, и я инстинктивно взяла. На краю фото три потертости-вмятины. Следы от зубов. Спустила взгляд в пол. А он полотенце снял, переоделся в чистое белье и к окну отошел, распахнул форточку, закурил.

— Что, так сильно не похож на себя?

— Не похож… — ответила очень тихо и прокрутила фото, придерживая большим и указательным пальцами.

— И что делать будем?

— Не знаю.

— Ладно. Спать пошли. Завтра тяжелый день будет. Меня снова по допросам, а тебя прессе на растерзание.

Я все еще на фото свое смотрю, сидя на гостиничном красном ковре возле сумки.

— И что я им скажу?

— Правду. Что так, мол, и так. Вернулся супруг мой на себя после семи лет плена не похожий, я его не признала и обратно не приму. На хер он мне такой сдался.

Вскинула голову, посмотрела, как лежит поверх покрывала, ногу на ногу положил и руки за голову закинул… Точно, как Сергей когда-то. Издалека в сумраке так похож, что дух захватывает, и руки снова дрожать начинают. Боже, что, если я ошиблась? Что, если это он… а я его вот так швыряю. Смогу ли простить себя… а он… он простит? И Тошка… вдруг когда-нибудь станет все с ним по-другому. Узнает, как я отца его не приняла…

— Иди ложись. Утром понятнее станет все. Говорят, при дневном свете черные кошки становятся серыми.

Даже эта фразочка его любимая. И куда мне ложиться? С ним на одну постель?

— Не трону. Ложись. — словно мысли мои прочел и в потолок уставился. — Может, я и перестал там быть человеком… но насильником еще никогда не был.

Я встала с ковра, положила фотографию на стол и обошла кровать с другой стороны. Села на краешек, потом прилегла спиной к нему. На стене размеренно тикают часы, гаснет пламя в романтических свечах, и в комнате становится все темнее. Мы молчали. Потом его дыхание стало размеренным и спокойным, я тоже прикрыла глаза. Мне не спалось, но пошевелиться и разбудить его не хотелось. Какое-то время лежала, боясь даже громче вздохнуть. Думала о том, как приедем домой, как все отреагируют на него… узнают ли другие? Что скажет моя мама?

Внезапно послышалось бормотание, потом оно перешло в хрип и в дикий крик. Я подскочила, обернулась и увидела, как он мечется по подушке и кричит… на чужом языке. Воздух хватает. Я включила ночник и склонилась над ним. Весь потный, лицо перекошено, как от боли. Выгибается, стонет.

— Сергей! — я схватила его за руки, и он резко открыл глаза, вздернулся вверх. Тяжело дыша, долго смотрел на меня, как будто пытаясь понять, кто я и где он. Мои руки сдавливали его плечи. Я перевела взгляд на правое, туда, где должна была быть татуировка, и чуть не закричала во все горло…

Она была там. Точно на своем месте. Ласточка со смазанным крылом, волны и кусочек солнца. Как на детском рисунке. Примитив. Все линии синие, простые. Не такие, как сейчас бьют в модных салонах. Ведь все можно повторить… такие же татухи могут быть у многих военных. Но разве у многих может смазаться крыло?