Прежде чем принять решение, он уединился в тесном кабинетике в своем доме на краю деревни и погрузился в глубокую медитацию, после чего вызвал свою старшую сестру.

Его старшая сестра была так стара, что глаза ее видели лишь на несколько сантиметров, она была так стара, что суставы ее могли совершать лишь слабенькие и очень осторожные движения, дабы не сломаться, так стара, что даже голос ее походил на древнюю запись в технике моно. Однако этот усохший сморщенный лимон, эта крошечная старушонка, существовавшая под постоянной угрозой разрыва сухожилий, эта дряхлая развалина, коснись пальцем — рассыплется, слыла, наверное, самой опасной особой на всем Дальнем Востоке. Чем же была так страшна сестра Хромого Быка? Тем, что уже много лет, а может быть, и столетий, она владела языком растений. Она разговаривала с ползучими лианами и ядовитыми цветами, с деревьями и травами. Она разговаривала с бутонами и почками, которые повиновались ей беспрекословно, как послушные дети, с колосьями, которые слушали ее внимательно, как служебные собаки; она могла указать вишневому саженцу, как расти, куда пустить корни, сколько принести плодов и когда, тюльпаны и бегонии, васильки и маки, маргаритки и одуванчики были ее друзьями и наперсниками.

Она прилетела в Лос-Анджелес с фальшивыми документами советницы по общественным связям и сняла на три дня номер со всеми удобствами в отеле «Хайатт Редженси». Было начало весны, и она чувствовала повсюду, как ветер разносит пыльцу и текут, пробуждаясь, соки. Три дня она отдыхала, принимала душистые ванны, смотрела по телевизору мультфильмы, потом, почувствовав, что час настал, заказала такси и покатила в Беверли-Хиллз.

То, что произошло далее, не поддается человеческому разумению. Кейт на террасе дышала свежим воздухом по предписанию семейного врача, как вдруг откуда-то из сада на нее повеяло каким-то противным приторным запахом. Она встала, оглянувшись, посмотрела через окно гостиной на Брюса, который все так же сидел в большом кресле, устремив взгляд в стену, и направилась к клумбе рододендронов, пахло как будто оттуда. Она нагнулась, запах стал сильнее и еще противнее. Кейт провела руками по распустившимся цветам и ощутила в кончиках пальцев покалывание, легкое, едва ощутимое, приятное. Покалывание распространилось на руку, потом на все тело. Цветы перед глазами слились в большое оранжевое пятно. Она потеряла сознание.

Брюс только через несколько часов заметил, что Кейт исчезла. Он оторвался от созерцания стены, сходил в туалет и, нигде не увидев жены, позвал ее раз-другой, «Кейт? Кейт?» Поднялся в комнаты покойных детей, «Кейт? Кейт?» Заглянул в кухню, «Кейт? Кейт?», в столовую, в гараж Никого. Только следы в саду, которые привели его к клумбе рододендронов с неприятным запахом. Там следы обрывались, «Кейт? Кейт?» Цветы ничего ему не сказали. У него было такое чувство, будто они отводят взгляд.

Прошло три дня, и он получил по почте видеокассету «Бетамакс». Кейт на фоне кирпичной стены обращалась к нему с явно заученным наизусть текстом: «Ты, олух царя небесного, если ты не заплатишь тридцать три процента от твоих доходов без вычета налогов, меня будут бить и насиловать, пока я не умру. Тридцать три процента без вычета налогов».

При виде искаженного лица жены Брюс почувствовал, как что-то в нем перевернулось, ощутил внутри глухую холодную боль, бездонную расселину, из которой доносились стоны его погибшей семьи. Он выключил телевизор и встал у большого, во всю стену, окна. Дом был безмолвен, как древняя египетская гробница. Он постоял немного, устремив глаза в пустое небо, и испустил крик, вырвавшийся из глубины нутра, страшный крик, в котором смешалось много разных чувств, ему самому непонятных, крик смертный и горестный. После этого он почувствовал себя до странного пустым.

Пустым, но ему стало лучше, и он вернулся на диван в гостиной, устремил взгляд в стену и стал вспоминать почтеннейшего и достойнейшего Мун-Джуна Младшего и все его уроки. Мало-помалу то, что перевернулось, встало на место, расселина сомкнулась и стоны смолкли.

Спустя неделю Брюс получил по почте еще одну кассету «Бетамакс» с другой записью на фоне той же кирпичной стены, где на протяжении двухсот сорока минут Кейт били и насиловали, пока она не умерла.

Смеющийся Эму, патриарх триады Горячего Ветра под покровительством медведя, внимательно наблюдал за тремя неудачами трех других патриархов трех остальных триад и сделал соответствующие выводы, исходя из которых, намеревался действовать.

Смеющийся Эму был самым молодым из патриархов, и это было единственным его достоинством. Он не отличался особым умом, не имел большого влияния и не обладал даже тенью намека на политическое чутье. То есть у Смеющегося Эму не было ни одного из качеств, необходимых, чтобы стать патриархом триады, и, по логике вещей, он должен был бы всю жизнь гнуть спину на уборке сладкого картофеля или ходить за плугом на рисовых полях, если бы не то обстоятельство, что был он, наверное, самым везучим человеком в своем поколении. Ему повезло покинуть родную деревню, повезло стать патриархом, повезло избавиться от врагов, повезло уцелеть после полусотни покушений на его жизнь, и он знал, он был совершенно уверен, что ему повезет получить тридцать три процента доходов без вычета налогов с этого жилистого пидора Брюса Ли.

Смеющийся Эму вылетел первым рейсом Кантон — Лос-Анджелес и прошел через таможню по своим собственным документам, но ему опять повезло и он ни у кого не вызвал подозрений. Он отправился в отель «Хилтон», где ему удалось снять апартаменты «Амбассадор» по цене обычного номера. Он принял душ, прослушал старую запись Стинга по внутреннему каналу отеля и под вечер отправился на холмы Беверли-Хиллз, на некогда счастливую виллу Ли, которая теперь превратилась в мрачнейшую дыру.

Смеющемуся Эму повезло застать Брюса не в себе, в полукоматозном состоянии под действием убойной дозы снотворных и успокоительных, прописанных в свое время семейным врачом. Смеющийся Эму втащил бесчувственное тело на второй этаж, заволок в ванную и пристегнул наручниками к ножкам ванны от Филиппа Старка. Он направил в лицо Брюса мощную струю ледяной воды, повторяя «проснись, ну же, сукин сын, просыпайся!» Брюс закашлялся, поморщился, «прекратите, прекратите же, мать вашу!» Он открыл глаза и увидел лицо патриарха. Тот улыбался. Ласковым голосом, словно обращаясь к котенку, патриарх сказал ему: «Я хочу всего-навсего тридцать три процента твоих доходов без вычета налогов. Я не так уж много прошу, сущий пустяк, верно? Мне достаточно твоего обещания, ты только скажи „обещаю“, и я оставлю тебя в покое, идет?»

Брюс научился выносить все на свете, все самое страшное, все самое гнусное. Научился он и заменять в чрезвычайных ситуациях свой мозг булыжником. Почти помимо своей воли, как бы рефлекторно, он произнес слова «пошел ты на хер, мудак!»

Смеющемуся Эму не повезло на этот раз, не повезло впервые в жизни, это было так ново для него, что причинило почти физическую боль, точно увесистая затрещина. Он подумал, что если кто-нибудь об этом узнает, если проведают, что ему не повезло, все может полететь в тартарары, его власть, его триада, все абсолютно. Он должен сломать этого человека, заставить его растечься, как обезжиренный йогурт, превратить его в слизняка в человеческом обличье, и он это сделает. Из аптечного шкафчика он достал Брюсову бритву «Уилкинсон», приговаривая «ну погоди, сволочь, ну погоди, я тебе покажу».