его боялся.

– Я ни на дюйм не доверяю этому варвару, – говорил он Фрине. – Дорогая, видела бы ты его спину, когда он впервые мылся. Я не смог бы сосчитать все шрамы от хлыста – он получил их здесь, за те месяцы, что пробыл у нас, и последние, может быть, только еще вчера. Попомни мои слова, это признак непокорного сердца. Такие люди возглавляют восстания рабов. Если бы он был моим, я бы оскопил его и отправил бы в свинцовые шахты.

– Некоторые мужчины рождаются оскопленными, – холодно сказала Фрина и ушла. Она почти видела пересечение тонких белых линий на плечах Эодана. И какое-то время избегала его, сама не понимая почему.

А весна продолжалась. С каждым днем солнце светило все ярче; каждый день в саду звучали новые птичьи песни. Однажды утром поля и деревья покрылись тончайшей прозрачной зеленью, как будто ночью на них дохнула богиня. А потом сразу, не в состоянии больше ждать, раскрылись листья и сады расцвели бледным пламенем.

Корделия снова жаловалась на головную боль; она должна лежать в темной комнате, и все должны передвигаться вокруг ползком и неслышно. Фрина, считавшая хозяйку здоровой, как корова, получила предлог выйти из виллы. Она нарвет яблочного цвета, чтобы Корделия им насладилась.

После короткого дождя утро было еще влажное. Там, где солнце падало на траву, оно светилось белым цветом. На кусте сидел дрозд и пел о своих больших надеждах; на лугу мычала невероятно рыжая дойная корова. Когда Фрина шла мимо невысоких искривленных деревьев, они осыпали ее дождевыми каплями. Она взяла в руку нижнюю ветвь и зарылась лицом в цветах.

– Бедные цветы, – прошептала она. – Мои дорогие малышки. как жестоко отбирать у вас весну.

Ножом она срезала ветку, заполнила руки цветами яблони.

Из виллы вышел Эодан. Он шел с костылем ловко, как трехногая собака, и нес на конюшни упряжь, которую ему дали починить. Бесконечно сплетничающие рабы рассказывали Фрине, что у варвара умелые руки.

Увидев ее, он остановился. Он никогда не думал о красоте: земля, работа, живая плоть – они хороши или плохи, не больше. Но на мгновение вид этой девушки, с темной головой и стройной талией, с росой и белым сиянием между ними, пронзил его, как копьем.

Мгновение миновало. Повернув к ней, он думал только, что – клянусь Быком! – начинается новый год, а она красивая девчонка.

– Ave, – сказал он.

– Atqve vale [Ave atqve vale, латин. – «Здравствуй и прощай!» – Обычная форма приветствия, которой римляне заканчивали письма. – Прим. пер.], – ответила Фрина, улыбнувшись ему.

Ему снова нужно подстричь волосы, и они непричесаны, спутаны и освещены солнцем.

– Здравствуй и прощай? Нет, подожди. – Эодан перегородил ей дорогу. – Не торопись. Поговори со мной.

– Я кончила свое дело, – сказала она быстро и неуверенно.

– Они обязательно должны это знать? – холодно рассмеялся Эодан. – Я научился растягивать задание на час на целый день. Ты в рабстве дольше меня и должна уметь это лучше.

Ее щеки покраснели. Она ответила:

– Я по крайней мере научилась не оскорблять тех, кто не причиняет мне вреда.

– Прости, – сказал он, раскаиваясь. – Мой народ не знает манер. Поэтому ты сторонилась меня?

– Нет, – ответила она, отводя взгляд. – Просто… я была занята…

– Ну, сейчас ведь ты не занята, – сказал он. – Мы можем быть друзьями?

Сорванные цветы дрожали у ее груди. Она наконец подняла голову и сказала:

– Конечно. Но я правда не могу оставаться долго. У хозяйки один из плохих дней.

– Хм. На кухне говорят, что это от безделья и переедания. Говорят, муж отправил ее сюда, потому что ее поведение в Риме вызывало скандалы.

– Ну… она просто должна отдохнуть…

«Ха! – подумал Эодан. – Я бы хотел помочь госпоже Корделии успокоить расстроенные нервы. Говорят, Флавию в его политических интересах слишком нужна поддержка ее семьи, чтобы он с нею развелся. И если кто-то и заслуживает кукушкино яйцо, так это Флавий!»

Эодан постарался отогнать эту мысль. Во рту у него стало горько.

Он сказал:

– У тебя есть кимврская привычка, Фрина, которую я утратил. Ты не говоришь о людях плохо у них за спиной. Но скажи мне, долго ли ты здесь.

– Недолго. Мы приехали сюда примерно за неделю до твоего случая. – Фрина посмотрела за перелаз через изгородь и за луг на голубые самнийские холмы. Ленивый ветер гнал высокие белые облака. – Я бы хотела всегда здесь оставаться, но боюсь, через пару месяцев мы вернемся в город. Мы всегда так делаем.

– Как к тебе относится хозяйка? – спросил Эодан. Он чуть приблизился к ней. – Каково вообще твое положение?

– О… я уже несколько лет ее личная помощница. Не служанка… у нее много горничных.

Эодан кивнул. У него были похотливые мысли относительно молоденьких служанок Корделии, и девушки не отталкивали его. Но пока никакой возможности не было. Он слушал, что говорила Фрина.

– Я ее секретарь, веду записи и счета, пишу ее письма, читаю и пою ей, когда она хочет отвлечься. Она не жестокая. Некоторые хозяйки…

Девушка содрогнулась.

– Ты из Греции?

Она кивнула.

– Из Платеи. Мой дед потерял свободу в войне с… Ну, неважно, для тебя это все равно ничего не значит. – Она улыбнулась. – Какой крошечный все-таки наш хваленый мир греков и римлян!

– Значит, ты родилась рабыней? – продолжал он.

– В хорошем хозяйстве. Меня хорошо обучили, я должна была стать няней их детей. Но два года назад у них были трудные времена, и им пришлось продать меня. Торговец отвез меня в Рим, и госпожа Корделия купила меня.

Он почувствовал тупой гнев. и сказал:

– Ты легко переносишь свое рабство.

– А что, по-твоему, я должна была делать? – сердито и возмущенно спросила она. – Я должна благодарить Артемиду за то, что не оказалась в худшем положении; у меня по крайней мере есть книги и немного уважения, да и в целом безопасная жизнь. Знаешь, что бывает с изношенными рабами? Но моя голова не износится!

– Ну, ну! – сказал он озадаченно. – Ты дело другое. – И тут гнев его вырвался наружу, Эодан поднял руки к небу. – Но я кимвр! – заричал он.

– А я гречанка, – все еще холодно сказала она. – Твоему народу не нужно было приходить под римское ярмо. Оставались бы на севере.

– Нас выгнал голод. Нас было слишком много, когда пришли плохие года. Ты хотела бы, чтобы мы мирно умерли с голоду? Вначале мы даже не хотели воевать с Римом. Мы просили землю в его пределах. Мы бы сражались за римлян с любыми их врагами. Мы послали посольство в их сенат. А они