«космос строится тут по числам не как машина – по формулам, но как материальное воплощение некой умной и чисто смысловой модели, чисто умного изваяния. А само это изваяние – выведено строго диалектически, так что и самый космос оказывается строго диалектическим; в нем каждая часть несет на себе смысл целого, ибо целое потому и воплотилось тут, что все „иное“, воспринявши это умное целое, сохранило его в себе и целиком и в каждой своей мельчайшей части».

Разумеется, продолжает Лосев,

«для аналитической мысли как таковой тут весьма мало пищи. Но это есть интуитивное учение о пространственно-временной неоднородности сфер, та самая интуиция, которой не хватает нам, хотя аналитически мы давным-давно в математике мыслим и неоднородность пространства и даже мнимость его. <…> Потому-то и не могут понять принцип относительности даже хорошие физики, что интуиция неоднородности колоссально отстала от теоретического учения о ней в математике. С этой стороны античная мысль несравненно богаче нашей» 8.

Трудно не согласиться с данной констатацией, тем более что недавняя история физической науки дает новые поводы упрекам в отступлениях от «соматичности» (если хотя бы долю таковой можно еще усматривать в толковании кривизны как проявленной массы, кривизны как телесности) и в рецидивах «аналитичности» – упомянем хотя бы недавние попытки «изгнать» материю в геометродинамике, провозгласившей, что в мире нет ничего другого, кроме пустого и так или иначе искривленного пространства 9.

Во-вторых, находит Лосев, пространство мира в античном космосе не просто наполнено (всегда хоть чем-то) и рельефно, – в этой характеристике, как уже отмечалось, больше корреляций с общей теорией относительности. Оно еще переменчиво, изначально подвижно – и тут зона аналогий и параллелей лежит преимущественно в специальной теории относительности. Доказанная Эйнштейном зависимость линейных размеров тела и связанных с ним временных интервалов от скорости движения этого тела как нельзя лучше соответствует, по Лосеву, таким особенностям античного мировидения, как широкомасштабная напряженность любой категории, необходимой для представления космоса, беспредельное и непрерывное их становление. Пространство, пишет Лосев, «может сгущаться и разрежаться в зависимости от тех или иных условий. <…> Время – также сжимаемо и расширяемо. И это – не субъективная иллюзия, но – объективное свойство самого времени. Любая категория – интенсивна» 10. Приведенный пассаж из книги «Античный космос и современная наука» непосредственно рисует «бесконечные и, может быть, беспокойные судьбы сущности в материи» и «бытийственную интенсивность» античного космоса 11, как он выглядел, по Лосеву, в представлениях Прокла. Но чрезвычайно показательно, что описание это одновременно может служить также и содержательным толкованием для тех релятивистских отношений, что сухим математическим языком явлены в преобразованиях Лоренца и возвращают нас к одному из главных достижений современной науки – теории относительности. И, наконец, словами этого же пассажа можно характеризовать и тот любимый образ собственно лосевского миропонимания, а именно образ вечно бурлящей и вечно живой многоликой действительности. Позитивистскому образу мира как формально-абстрактного механизма с его растерзанностью на куски, с его навек покинутыми, вечно одинокими и скованно застывшими в пустом пространстве вещами противопоставляется мир вселенского разгула своеволия и, вместе с тем, вечной же слитости на первый взгляд отъединенных частей, музыкальный мир вселенского живого организма 12. Здесь налицо характерная перекличка творческих методов Эйнштейна и Лосева. Разумеется, в теории относительности как настоящем образце «математического естествознания» музыкальная терминология в открытую не применялась и не могла применяться. Однако наиболее чутким исследователям творчества Эйнштейна хорошо ведома именно «музыкальность» синтезирующей мысли великого физика, добившегося подлинной «эмансипации от нивелирующей абстракции» 13. Лосеву же судьба даровала возможность написать книгу «Музыка как предмет логики», в которой «постоянное сравнение музыки с математикой» – главный метод, где само существо музыки выявляет именно «многосторонняя зависимость между музыкальным и математическим предметом» (в частности, «там и здесь, в математике и в музыке, в основе лежит чистое число – последний предмет и опора их устремлений»), где на примере математической «неподвижности и скульптурности» как раз и видна специфика музыки как «искусства времени, в глубине которого таится идеально-неподвижная фигурность числа и которое снаружи зацветает качествами овеществленного движения» 14.

Очередное, в свете избранной темы, обращение к теории относительности будет связано с известным постулатом этой теории, а именно с требованием постоянства скорости света (в пустоте), принятым в электродинамике. Это требование не только исчерпывающе формулируется короткой фразой, но и обладает поразительно мощной смысловой потенцией. Как известно, на постулате постоянства скорости света базируются все основные новшества теории относительности – и лоренцево сокращение, и пересмотр понятия одновременности событий, и представление о четырехмерном пространственно-временном континууме, и оценка массы покоя физических тел. Однако Лосева привлекает еще одно, можно сказать, самое непосредственное и, на определенный вкус, самое спорное следствие из постулата: сам мир, в котором скорости движения ограничены пределом, должен быть конечным. Вспомним первую пару принципов мировоззренческого синтеза из письма 1932 года, «античный космос с его конечным пространством – и Эйнштейн»! Прекрасный образец решения логической проблемы границы мира Лосев находит именно в античной диалектике. Об этом можно достаточно подробно прочитать и в «Античном космосе и современной науке» и в «Диалектике мифа» 15. Характерно, что обе книги и здесь обнаруживают интересующую нас перекличку с теорией относительности, она явственно проведена автором. Но из факта наличия границы мира (мира вещей, мира материального) – не может не быть последовательным Лосев-диалектик – немедленно и неотвратимо следует, во-первых, существование чего-либо вне этой границы и, во-вторых, принципиальная возможность достижения и преодоления ее 16. И снова теория относительности оказывается тут кстати. Вслед за П.А. Флоренским, который первым (в упомянутых «Мнимостях») выдвинул новое понимание движения с около- и сверхсветовыми скоростями, Лосев интерпретирует знаменитую формулу Лоренца – Эйнштейна как «математически мыслимую» демонстрацию… реальности мира платоновских идей. Да, на пути из мира материального, в направлении изнутри вовне этот самый барьер (его так и называют «световым барьером») в принципе непреодолим: «само пространство около границы мира таково, что оно не дает возможности выйти за пределы мира» 17, и движению тела мешает убыстряющийся рост его собственной массы. На самой же границе релятивистского мира, «на границе Земли и Неба», как выражался Флоренский, «длина всякого тела делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое, – бесконечным. <…> Разве это не есть пересказ в физических терминах – признаков идей, по Платону – бестельных, непротяженных, неизменяемых, вечных сущностей?» 18 Что, как не идея, есть