главным образом, космос Платона, Плотина, Прокла и отчасти Николая Кузанского» (12). Другой пример: в «Античном космосе» же находятся и многого стоят как символ научной добросовестности и профессионализма уже одни только индексы из 614 элементов – капитальная сводка всех текстов Плотина с использованием термина «эйдос». А Лосеву еще написалось «и современная наука». Он не мог поступить иначе и обойтись без этого «и»: в простейшей (правда, только по содержанию чисто логической связи простейшей) конъюнкции действительно как бы подытожились в некую символическую точку его человеческое предназначение и гражданское достоинство. Точка сжатия, точка синтеза. Через пять лет после публикации «Античного космоса» Лосев так напишет о себе: «В моем мировоззрении синтезируется античный космос с его конечным пространством и – Эйнштейн <…>» 2. Это – о человеческом предназначении. О гражданском достоинстве и мужской смелости (как бы не на грани юношеского безрассудства) автора невольно думается, конечно, с «Диалектикой мифа» в руках. Однако и в «Античном космосе» без особого труда находятся необходимые свидетельства. Так, уже прозвучавшее имя великого физика-теоретика в обстановке конца 20-х годов никак не способствовало респектабельности и благонадежности научной публикации, ибо теория относительности Эйнштейна была объявлена в СССР типично идеалистическим, махистским (ругательные тогда эпитеты) учением. И что же? Свои реконструкции античного космоса Лосев неоднократно сопоставляет с различными чертами как специальной, так и общей теории относительности и не скрывает наслаждения от вида сокровищ, в таком сопоставлении добываемых. Дополняет картину вряд ли уместная в пору господства «единственно верного учения», но максимально высокая в устах Лосева похвала формуле Лоренца – Фитцжеральда (212): «Весь платонизм в этой формуле!» Мало этого? От приравнивания «основоположений античного космоса» к «сути современного учения об относительности времени и пространства» (162) Лосев делает еще один шаг и доводит свои констатации до полной ясности (все-таки очевидная дистанция в две тысячи лет несколько смягчает такое сближение и оставляет хотя бы слабую возможность укрыться за метафорой). Именно признание неоднородности пространства и времени, готовность принимать подвижность и превращаемость элементов бытия, говорит автор, заставляет считать правомочными алхимию, астрологию и магию (229), т.е. те учения, добавим мы, само название которых все еще служит для новоевропейского мышления привычным обозначением мракобесия, разумеется средневекового 3. Наконец, даже сейчас страшновато спрашивать, в ладах ли с «основным вопросом философии» уже сама общая направленность «Античного космоса» и основная здесь схема «образцовой» тетрактиды А (свет-сущность) и «производной» тетрактиды В (тьма-материя), столь симпатичная автору… Факт остается фактом, бытие текста «Античного космоса» состоялось в соответствии с непреложными законами бытия культуры, сколь держится культура на свободе воли человека творящего. Лосев не мог, повторим, поступать иначе хотя бы потому, что светоносный ум превыше благоразумия:

«Тут одно из двух. Или нужно дать волю чистой диалектике, и тогда – прощай, диалектический материализм и марксизм! Или мы выбираем последнее, и тогда – прощай античная диалектика с ее космосом и прочими бесплатными приложениями! Разумеется, выбор ясен» 4 (7).

«Античный космос и современная наука» и современная наука. Второе «и» здесь тоже, если угодно, символично, как символично и переиздание лосевских текстов к 100-летнему юбилею автора. Чем наполняется это второе «и», что пересеклось и слилось в нем, покажем на примере одной ситуации, что называется, из жизни. Однажды Лосева вынудили высказаться, как он относится к тому в общем-то удручающему факту, что книги его издают, но особенного отклика (разумелось – печатного отклика или даже адекватного печатного отклика) на них нет. «Вместо ответа на эти слова я схватил приятеля за плечи и подвел его к своему шкафу с книгами, в котором несколько полок занято сочинениями моего собственного авторства» 5. (Вспомним явно симметричное – Антисфен встал и начал прохаживаться… Иные говорят, что это был Диоген. Или – Лосев?) Так что суть ответа сводится к простому: он относится спокойно. Или еще понятнее и точнее: «Еже писахъ – писахъ». Каково основание для лосевского спокойствия? Основание это, во-первых, лежит в прошлом, ибо Лосев ощущает себя воспреемником наследия предшественников (причем без утери собственного лица: «Я всех люблю, от всех все беру и всех критикую») в богатырском охвате от русской философии всеединства и феноменологии Гуссерля до греческой мысли, представленной прежде всего Платоном и неоплатониками. Основание это, во-вторых, распространено в будущее, причем и в данном направлении оно постоянно укрепляется на протяжении всей его многотрудной жизни: «Я всегда старался быть на высоте требований времени, всегда боялся быть отсталым и в меру доступного мне понимания ратовал за торжество новых проблем» 6. Основание это, в-третьих и в самых своих глубинах, держится лосевской убежденностью в универсальности принципов диалектики, пронизывающих крепкими нитями и мироздание и житейскую стихию: «одно» есть уже потому, что существует «иное», есть книга – появится отклик на нее, есть «свет ума» – неизбежна и «меональная тьма современного строительства» 7. Спокойствие рождено истинно философским «равным помыслом ко всему», парадоксальным (по видимости) и каждодневным соединением «старого» и «юного», имя которому, по определению самого Лосева, и есть вечная молодость в науке. Так что неизбежная своевременность и даже актуальная практичность исследований античного космоса – лишь один из многочисленных оттенков этого второго «и», этого единения «вчера» и «завтра».

Наиболее чуткие науковеды и культурологи своими недавними результатами подтверждают крепость подобной позиции. Принимая, например, рассуждения историка физики Б.Г. Кузнецова о «геронтологии» научного познания, мы приходим к принципу «сильной необратимости», с которым различение прошлого, настоящего и будущего представляет собой иллюзию или, точнее, различение это вырождается до «стягивания прошлого и будущего в данное мгновение» 8. В области, достаточно далекой от физики, а именно на материалах эстетики словесного творчества оформилась также важная в нашем случае концепция М.М. Бахтина. Как известно, здесь в ходе прослеживания устойчивой связи структурных обобщений в филологии (классификация речевых жанров, отношений автор – читатель, автор – герой и т.д.) со специально-психологическими (я – другие) и философскими концептами (объективное – субъективное, внутреннее – внешнее) оформляется идея «хронотопа», поднимаемая до уровня высокой познавательной ценности именно «моментом существенной связи прошлого с настоящим, моментом необходимости прошлого… моментом творческой действенности прошлого и, наконец, моментом связи прошлого и настоящего с необходимым будущим» 9. Диалогичность и полифония как принципиально диалектические констатации окончательно выходят из гуманитарной сферы на философский уровень в недавних трудах, к примеру, В.С. Библера и Л.М. Баткина… но здесь самое время остановиться и снова вспомнить об античности, вернее, о любимом ею повествовательном жанре. В «Анонимных пролегоменах к платоновской философии» (VI в. от Р.Х.)