Главное же преимущество подобной ситуации заключалось в том, что она стала для миссис Дженнингс неиссякаемым источником восторженного зубоскальства. На Острове Мертвых Ветров она подшучивала над полковником, в Бартон-коттежде — над Марианной. Так или иначе, миссис Дженнингс изрядно донимала обоих. А уж когда Марианна поняла причину этих шуток, она не знала, смеяться ли ей над их абсурдностью или возмущаться их неуместности. Ей казалось бессердечным издеваться над преклонными годами и диковинной внешностью полковника, а уж тем более над его плачевной участью старого холостяка. Миссис Дэшвуд, однако, не могла думать о мужчине пятью годами младше себя как о дряхлом старике, каким он представлялся ее юной дочери.

— Но не можете же вы отрицать нелепости этого предположения, хотя бы оно и не было злонамеренным. Полковник Брендон в отцы мне годится, и даже если когда-нибудь он и обладал достаточной живостью характера, чтобы влюбиться, то теперь, конечно, давно уже чужд подобных эмоций. К тому же за едой он прикрепляет к ушам щупальца прищепками, чтобы не мешали, — совершенно тошнотворное зрелище. Когда же человек может быть свободен от подобных обвинений, если его не оберегают даже возраст, дряхлость и чудовищные щупальца, которыми он, придя в ярость, может и задушить насмешника?

— Дряхлость! — сказала Элинор. — Ты считаешь полковника дряхлым? Изуродованным — пожалуй, отвратительным — несомненно. Никто не станет спорить, что лицом он больше похож на рыбу, чем на человека. Но дряхлым? Я понимаю, его возраст кажется тебе куда более значительным, чем матушке, но неужели ты убедила себя, будто его подводят руки или ноги? В определенном смысле у него больше конечностей, чем у всех нас, вместе взятых.

— Верно, — согласилась миссис Дэшвуд.

— Разве вы не слышали, как он жаловался на ломоту в жабрах? — не сдавалась Марианна. — И разве это не первый признак дряхлости для человека с его болезнью?

— Мое дорогое дитя, — рассмеялась ее мать, — должно быть, ты пребываешь в постоянном страхе, что я вот-вот умру, и, несомненно, считаешь чудом, что я дотянула до преклонного сорокалетнего возраста.

— Мама, вы ко мне несправедливы, — возразила Марианна, не желая менять тему. — Я прекрасно знаю, что полковник не настолько стар, чтобы его друзья опасались потерять его из-за естественных причин. Он может прожить еще двадцать лет, за которые его челюстные отростки посереют и обвиснут от старости. Но в тридцать пять нечего и думать о супружестве.

— Может быть, — уступила Элинор, — в тридцать пять не стоит думать о женитьбе на семнадцатилетней девушке. Но найдись на свете незамужняя и, допустим, подслеповатая женщина лет двадцати семи, вряд ли возраст полковника Брендона стал бы препятствием к их браку.

— В двадцать семь лет, — заявила Марианна, — женщина не способна ни испытывать любовь, ни пробуждать ее в других. Если ее дом недостаточно обустроен или ее состояние слишком мало, полагаю, с нее сталось бы подыскать себе место сиделки или наложницы. В подобном браке не было бы ничего предосудительного. Получился бы формальный уговор, вполне приемлемый в светском обществе. Но я не назвала бы это браком, для меня это всего лишь коммерческая сделка, в которой каждого интересует лишь собственная выгода.

— Я знаю, — ответила Элинор, — тебя невозможно убедить, что двадцатисемилетняя женщина способна испытывать к тридцатипятилетнему мужчине что-то хотя бы отдаленно похожее на любовь. И все же я не одобряю того, что ты торопишься хоронить полковника Брендона только лишь потому, что вчера (в чрезвычайно промозглый день!) он имел неосторожность посетовать на легкую ломоту в жабрах.

— Но он говорил о бумазейных жилетах! — воскликнула Марианна. — А для меня бумазейный жилет неотделим от болей, судорог, ревматизма и всех прочих недугов старых и немощных.

— Если бы он страдал от горячки, ты бы так над ним не насмехалась. Признайся, Марианна, ведь куда интереснее лихорадочный румянец, нездоровый блеск глаз и учащенный пульс. Неминуемая опасность — вот что тебя привлекает! Клянусь полярным сиянием, когда морские дьяволы рвали на части того несчастного помощника боцмана, ты смотрела на его исчезающее на глазах тело с румянцем возбуждения на щеках.

Вскоре, когда Элинор покинула комнату, Марианна обратилась к миссис Дэшвуд:

— Матушка, — начала она, — тема болезней тревожит меня, и я не могу от вас этого скрывать. Я убеждена, что Эдвард Феррарс болен. Мы живем здесь почти две недели, а он все не едет. Лишь серьезное недомогание — неужели азиатская холера? — могло так надолго его задержать. Что еще держит его в Норленде? Не пора ли предположить, что он погиб в зубах морского змея, возможно, родственника того, который напал на нас по пути сюда?

— У тебя есть причины полагать, что он должен приехать так скоро? — спросила миссис Дэшвуд. — Лично у меня их нет. Напротив, если до сих пор меня что и волновало, так это его чересчур прохладный отклик на мое приглашение навестить нас. А что, Элинор уже ждет его?

— Я не говорила с ней, но как можно в этом сомневаться?

— Думаю, ты ошибаешься. Вчера, когда я предложила ей установить на окно в спальне для гостей новую крепкую решетку, она заявила, что в том нет срочной нужды, ведь эта комната понадобится еще не скоро.

— Как странно! Что бы это значило? Их поведение совершенно необъяснимо! Как холодно, как сдержанно они прощались! Как скучны были их разговоры в последний вечер вместе! В своих прощальных речах Эдвард не делал никакого различия между Элинор и мной, он пожелал нам обеим всего наилучшего, точно любящий брат. В последний наш день в Норленде я дважды пыталась оставить их наедине, и оба раза он почему-то выходил за мной следом. И Элинор, которой пришлось покинуть не только Норленд, но и Эдварда, совсем не плакала, в отличие от меня. Даже сейчас ее самообладание непоколебимо. Случается ли с ней хандра или меланхолия? Избегает ли она хоть иногда общества, устает ли от него?

Тем временем Маргарет, вернувшаяся с долгой утренней прогулки, во время которой она исследовала крутые берега и суровые пейзажи острова Погибель, в несвойственном ей молчании стояла в дверях, обдумывая новую загадку, обнаруженную по пути.

— Мама, — робко начала она. — Я должна кое-что…

Ее прервал удар грома, настолько громкий, что маленький домик содрогнулся, словно детская игрушка. Миссис Дэшвуд с Марианной встали, подошли к окну, под которым волны бились о скалы бухты, и посмотрели на стелющийся зловещий туман далеко в море, медленно приближавшийся с приливом.

Что до Маргарет, то она смотрела на юг, и перед ней простиралась Погибель во всей своей красе — топкие болота, пологие равнины, крутые овраги и тот невзрачный щербатый холм, который она нарекла горой Маргарет.

— Мы здесь не одни, — прошептала она. — Мы здесь не одни.

Дэшвуды наконец-то устроились в Бартон-коттедже с относительным комфортом. Лачуга на вершине скалы, пенистый прибой, размытые берега в отвратительных комках зеленой слизи — все это стало им привычным. Забор, окружавший остров по периметру, они увешали пучками сушеных водорослей и обрызгали кровью ягненка — вернейшее средство, по словам сэра Джона Мидлтона, чтобы отвадить от побережья любых богопротивных морских тварей, какие только могут водиться в этих водах. На острове не было ни других жильцов, ни деревни; вообще никакого человеческого жилья, кроме их домика. К счастью, остров Погибель изобиловал живописными местами для прогулок. Суровые черные холмы, поросшие болотной растительностью, виднелись из каждого окна и манили на свежий воздух; к подобному холму и направились Марианна и Маргарет в одно памятное утро, привлеченные редким проблеском солнца, озарившим пейзаж, обычно угнетающе мрачный.