В свои авантюрные и достаточно рискованные экскурсии Всеволод Владимирович чаще всего отправлялся под «залегендированным предлогом», искусно маскируясь: то под нищего, то под работягу, то под забулдыгу. В основном – прокатывало, но изредка возникали ситуации, когда приходилось либо спасаться бегством, либо пускать в ход кулаки. А то и вовсе проводить остаток ночи в полицейском околотке, где Крестовский однажды очутился, угодив под масштабную облаву (эдакое нынешнее полицейское «маски-шоу»), учиненную все в тех же приснопамятных «Ершах». Вот уж воистину – искусство требует жертв!

К слову, существенно продвинуться в криминолого-исследовательской работе Крестовскому помогло знакомство с вышепомянутым признанным мастером сыскного дела Иваном Дмитриевичем Путилиным, который к тому времени занимал должность квартального надзирателя в самом криминогенном районе Петербурга – Сенная и окрестности (Спасская часть). За свою розыскную службу Иван Дмитриевич уже успел удостоиться нескольких наград, включая орден Св. Владимира 4-й степени, полученный в 1861 году «за исполнение особых поручений», а в определенных кругах вовсю бытовало мнение, что для Путилина ничего невозможного не существует.

Именно Иван Дмитриевич стал для Крестовского своего рода Вергилием, проведшим начинающего беллетриста по всем кругам петербургского криминального ада. В краткой биографии писателя, опубликованной в 1-м томе посмертного собрания сочинений Крестовского, приводятся следующие воспоминания Путилина: «Я сам сопровождал его по трущобам, вместе с ним переодеваясь в нищенские костюмы он вместе со мной присутствовал на облавах в различных притонах; при нем, нарочно при нем, я допрашивал в своем кабинете многих преступников и бродяг, которые попали потом в его роман».

Не секрет, что, пускаясь в подобного рода исследования-авантюры, не худо заручиться поддержкой лиц влиятельных, запастись определенным количеством рекомендательных писем, всяческих проходок, спецпропусков и т. п. Это и в наши дни, в современных российских реалиях небесполезно, а тогда – и подавно. Опять же – в те годы существовало жесткое правило, гласящее, что посещение тюрем разрешалось лишь с научной или благотворительной целью. Да и на это правило накладывалось дополнительное ограничение – «на усмотрение местных властей».

Так вот у Крестовского подобная поддержка имелась – сам генерал-губернатор Петербурга, светлейший князь Александр Аркадьевич Суворов (внук прославленного полководца!) выдал ему разрешение на свободное посещение тюрем, больниц и прочих казенных учреждений, а столичный прокурор Хованский милостиво дозволил пользоваться судебными архивами. Скорее всего, выход на первых лиц города Всеволоду Владимировичу устроил его приятель – видный меценат, издатель и филантроп, граф Григорий Александрович Кушелев-Безбородко – человек, отдельными внешними чертами которого Достоевский впоследствии наделит своего князя Мышкина…

Понятно, что при таких помощниках и консультантах грешно было бы автору не изучить вопроса со всей тщательностью и дотошностью к мелочам. К тем самым, в которых, как известно, кроется сам Дьявол. А уж дьявольских персонажей на страницах романа Крестовского сыскивается преизрядное количество. В итоге, пожалуй, самой сильной у него получилась четвертая часть романа – «Заключённики». Та самая, где, согласно предостережению Крестовского, «первые одиннадцать глав не заключают в себе исключительно романического интереса».

И очень хорошо, что «не заключают»! Именно в «Заключённиках» автор вкуснейше отписал типажи, повадки, быт и субкультуру обитателей т. н. Литовского замка и женской тюрьмы, а также подробнейшим образом живописал «распорядок дня» и жизненный уклад обитателей Сенной площади и примыкающей к ней «Вяземской лавры» – профессиональных нищих, воров, мошенников, проституток и бродяг. Главы эти написаны с нескрываемой болью и состраданием к своим персонажам. Причем – ко всем, даже, казалось бы, абсолютно проходным и эпизодическим. И, возможно, в силу этой самой любви «Заключённики» и удались. Все правильно! Как некогда высказался первый православный епископ Камчатки, Якутии, Приамурья и Северной Америки архиепископ Иннокентий: «Преступник скорее откроет сердце тому, кого привел в его темницу голос любви, а не долг знания. Желаешь узнать свойство природы человеческой – посещай темницы; там увидишь ее на одной из последних крайностей, найдешь такою, какою не покажут тебе ни книги, ни театры…»

До романа «Петербургские трущобы» фактически ни одно литературное художественное произведение не содержало лексику русского воровского арго – так называемой «воровской музыки». Сам Всеволод Владимирович (недоучившийся студент-филолог) с отменным знанием предмета поясняет в комментариях, что «у воров и мошенников существует своего рода условный знак (argot), известный под именем „музыки“ или „байкового языка“. Этот язык, между прочим, представляет много интереса и в физиологическом отношении. В нем, кроме необыкновенной образности и лаконичной сжатости, отличительных качеств его, заметен сильный наплыв слов, звучащих очевидно неславянскими звуками».

Весьма примечательно, что многие встречающиеся на страницах романа «аргоизмы», прекрасно знакомы современному читателю. С удивлением обнаруживается, что некоторые такие словечки, невольно вошедшие в нашу речь с началом «Великой криминальной революции» начала 1990-х, имели хождение еще полтора века назад. Судите сами:

– бабки (деньги вообще, какого бы рода или вида они ни были);

– клёвый (хороший, красивый, дорогой, выгодный, подходящий);

– лады (идет, хорошо; согласие);

– тырить (воровать);

– стрёмить (смотреть, наблюдать, остерегаться);

– жулик (ученик мошенника; тот, который уже может ходить на дело);

– звонить (говорить);

– Слаба! (восклицание, выражающее укор в нерешительности или трусости)…

Многих современников Крестовского такого рода словеса и жаргонизмы, густо разбросанные по страницам романа, коробили, задевали и заставляли морщить нос. При том что сам автор в своем предисловии заранее оговаривался, что книга его «не предназначается к чтению в пансионах и институтах благородных девиц». Теперь же, по прошествии времени, представляется, что Всеволод Владимирович, сам того не ведая, совершил немалое благодеяние для нынешних филологов: внутренним, возможно, чутьем поняв и осознав, что воровской язык, язык босяков и прочих представителей дня, точно так же оказывает влияние на язык литературный и сыскивает в нем достойное место. Неслучайно в цивилизованных странах жаргон является предметом всестороннего изучения, ему посвящены многие сотни научных трудов.

Писатель, поэт и публицист Крестовский оставил после себя немалое литературное наследие, однако в памяти нескольких поколений российских читателей продолжает считаться автором лишь одной книги. Но зато это была именно ЕГО книга! Как при жизни признавался Всеволод Владимирович: «Надо, чтобы каждый автор, претендующий на внимание к себе читателя, имел что сказать ему свое, и сказал бы это „свое“ искренно. В этом – главное, а остальное есть уже дело большего или меньшего таланта». Да, возможно «Петербургские трущобы» получились произведением и не шибко высокохудожественным (к примеру, породистый классик Тургенев презрительно именовал роман «чепухой»), но зато в части исследования криминального, равно как бродяжеского, нищенского и прочих отверженных миров российской столицы образца середины девятнадцатого века – образцовым. Равно как: знаковым (для своего времени), и «энциклопедическим» (для времени нашего)…