— Вот те раз, это что за сад такой, новый, наверное? — спросила она у Ситипати, на ходу поправляя наспех надетую красную кофту.

— Да нет, просто воспроизведенный.

— А… — сказала Стеша, как будто что-то поняла.

Они открыли перед ней зеркальную дверь, и она оказалась на огромной террасе, где по всей ее протяженности лежали бесформенные мягкие циферблаты часов, некоторые из них даже свисали с резных перил или были небрежно накинуты на стулья.

В воздухе плавали интимные части мужских и женских тел и слегка пошевеливались. А через обнаженные композиции других трудно определяемых частей человеческого тела просвечивало тусклое небо, в зените которого медленно плыл огромный крест с распятым на нем Христом.

Стеша застыла от удивления. Если бы видел это Сартр с его концепцией абсурдности бытия…

Джецун сидел в большом кресле, похожем на присевшую обнаженную женщину, и, что-то нашептывая, перебирал старинные тексты.

Завидев ее, он улыбнулся. Стеша поклонилась его монгольским сапогам с задранным верхом и произнесла:

— Джецун, я поражена. Как было возможно воспроизвести этот сад? Это же совершенно не вяжется ни с тибетской, ни даже с монгольской культурой.

— А ты думала, что я к какой-то из них принадлежу?

— Ну вы ведь сами постоянно говорите о том, что тибетская культура важна, что сохранить ее в условиях дискриминации нации необходимо, что она несет огромный потенциал духовности. Это воспринималось мной, как ваше предпочтение тибетской культуры в ущерб другим направлениям, и в последнее время эта мысль не оставляла меня в покое.

— Нет, дитя мое, это лишь обусловленность данного существования. Буддийская философия в обрамлении тибетской культуры просто более целесообразна сейчас для нашего восприятия. И в такой форме нам, родившимся и выросшим в этой культуре, легче всего вам ее преподнести. Что же касается этого сада, то я воспроизвел его специально для тебя и из твоего сознания. Ты разве не узнаешь эти образы?

— Да, узнаю. Это мне напоминает картины Сальвадора Дали, гениального провокатора, который, самовыражаясь таким Образом, разрушал приоритеты общества. Безусловно, когда-то мне нравился этот художник.

— А сейчас?

— Мне нравилось в нем то, что он отрицал нормы и нравы, превращая реальность в безумный фарс. В этом что-то было для мозгов, которые зарастают тиной и от этого перестают двигаться, но сейчас я уже не нахожу в нем опоры для моего ума. Это крайность, которая ни к чему не ведет.

— Да, но эти образы остались в твоем мировосприятии. И они, так или иначе, формируют твой вкус, накладывают отпечаток на твои привязанности.

Странно, почему именно так Джецун увидела мои наклонности, неужели в моем мозгу нет более возвышенных ассоциаций? Или эти ассоциации просто на данный момент времени наиболее подходящие, чтобы выразить мне некую идею, которая без этого не может обрести плоть?

Перед глазами проплыло молодое длинноносое лицо Сальвадора, один глаз прищурился и нахально ей подмигнул. Стеша вспыхнула и отвернулась, но через секунду повернулась вновь. Усталые и печальные глаза Джецун смотрели на нее в упор, и на миг девушке показалось, что через эти глаза на нее смотрит сама вечность. Стало прохладно, подул робкий ветер.

Стеша подняла голову, посмотрела на плывущего по небу Христа и произнесла:

— Да, кто-то до сих пор считает, что, чтобы иметь душу, ты должен висеть на кресте и кровоточить.

— Ты ведь оперируешь этими образами, чтобы выразить некие свои мысли? — спросил Джецун.

— Да, наверное, — немного помолчав, согласилась Стеша.

— Значит, так же тебе надо будет смириться и с тибетской культурой, она тоже оперирует привычными ей образами, чтобы выразить основные понятия тибетского буддизма.

Джецун встал, опершись о подлокотник кресла, похожего на пухлую женскую руку, и, развернувшись, пошел к тропинке, ведущей через отверстия в изображении добропорядочной леди в белом чепчике к берегу озера, где сидел Нарцисс и смотрел в воду.

— Ты зажала свой ум, ограничила его свободу, посадила в тюрьму выстроенных железных концепций, — доносил до нее слова налетающий ветер.

— Что же мне делать, Джецун? — догоняя его уже над кромкой воды, спросила Стеша.

Он остановился, повернулся к ней и, улыбнувшись, взял ее за руку и повел за собой в долину, что расстилалась на берегу.

Они плавно перетекали в другое пространство, где образы из картин Сальвадора Дали начали таять и растворяться, превращаясь в какие-то бесформенные полупрозрачные новообразования, пока совсем не растаяли и не исчезли.

Впереди распахнулось небо, словно кто-то открыл волшебный занавес, и все пространство наполнилось светом.

Этот свет проникал везде и всюду, и даже их тела, Джецун и Стеши, были насквозь пронизаны его лучами.

И опять остановившись и обернувшись к ней, он сказал:

— Просто знай, что ни внутри тебя, ни вне тебя не существует ничего, за что надо было бы цепляться…

Он обнял ее и поцеловал прямо в губы.

Ночью ее разбудил стук. Спросонья Стеша сначала долго соображала, что это такое стучит и где. Потом поняла, что стучат в дверь. Она поднялась, обернулась простыней, перекинув через обнаженное плечо конец ткани и заправив его за пояс, и открыла дверь, даже забыв спросить, кто это стучит.

В дверь ввалился Стивен. Держась за стену, он сполз на стул и тихо произнес:

— Мне нужна твоя помощь.

Она молчала и смотрела на него. Понимал ли он всю сложность ситуации? Ведь именно в ее дом в любой момент могли прийти полицейские… Но выгнать больного человека, мало того, больного по ее отдаленной вине, она не могла.

— Пройди в комнату и ложись на постель, тебе нельзя долго находиться в вертикальном состоянии, мозги вытекут.

Он послушно встал и, опершись на ее плечо, проследовал в спальню. Там, опускаясь на кровать, он задел Стешину импровизированную накидку, и она сползла, чуть не оголив ее всю перед его блуждающим взором. Стивен хмыкнул и повалился в постель, увлекая девушку за собой. На какой-то миг она оказалась лежащей у него на груди, но, собрав свою волю и оттолкнувшись, встала, невозмутимо поправив сползающую тонкую ткань, включила магнитофон с композицией Оливера Шанти и пошла на кухню ставить чайник.

На кухне, в углу, на верхней полке как всегда сидел Потапов. Он недовольно повел своим толстым подбородком, хмыкнул и отвернулся. Стеша сделала вид, что не поняла его, хотя знала наверняка, что ему гость не понравился. Просто за эти пять лет Потапов привязался к Стеше и ревниво насупливался каждый раз, когда чувствовал внимание к ней мужчин. Девушка старалась не замечать его хмыканья, но тут не выдержала:

— Потапов, я своя собственная и уже большая.