Вообще-то ифриты — существа на редкость вздорные. Чуть что не по ним, готовы в мгновение ока разрушить какой-нибудь город или разорвать тысячу человек на тысячу кусков. Причём каждого. Шеф, к счастью, не таков. Звучит парадоксом, но долгие века жизни значительно улучшили его характер. С ним можно вполне нормально общаться и даже временами шутить, не опасаясь быть испепелённым на месте. Сам он тоже шутник не из последних. Только чувство юмора у него средневековое. Подозрительность, кстати, тоже. Посему допрос с пристрастием в нашем агентстве называется «рапортом о проведённой операции».

Именно этой изощрённой пытке я сейчас и подвергался.

— Клянусь, эфенди, он был заговорён от пули! — горячо говорил я, стоя навытяжку перед развалившимся на диване Сулейманом. Тот недоверчиво щурил глазки, теребил за-витую бороду и покачивал ножкой в расшитой туфле. И молчал.

— Иного объяснения нет.

Я рубанул левой рукой. Правая была вытянута по шву, и пошевелить ею не имелось возможности. Так же, как любой из ног. На меня было наложено частичное заклятие соляного столба. Шеф не терпит, когда во время доклада подчинённые бегают по кабинету или чересчур активно жестикулируют. Активная жестикуляция и пробежки — его собственная прерогатива. Только его. Сатрап магрибский.

— Я стрелял практически в упор. Дважды. Ему как с гуся вода.

— Дубина ты, Паша, — ласково сказал шеф. — У чоповцев редко бывает боевое оружие. Чаще всего газовое. Или останавливающего действия.

— Говоря доступным языком, это значит с резиновыми пулями, — тявкнул бес, который по излюбленной привычке расположился под столом. Его Сулейман не обездвиживал, что злило меня чрезвычайно. Правда, для привилегии была серьёзная причина; но всё равно обидно.

— А в газовых пистолетах патроны обычно чередуются, — продолжал солировать Жерар. — Один шумовой, другой нервно-паралитический. Снова шумовой и опять нервно-паралитический. Ты наверняка шумовыми палил.

— Вот только мнения болонок мы ещё не спросили, — огрызнулся я. — Ну всех буквально спросили, а болонок, блин, забыли.

— Сулейман Маймунович, скажите вы ему! Чего он опять обзывается? — обиженно взвыл Жерар.

— А ты не подначивай, — отреагировал справедливый шеф.

— Да я ж ради пользы дела. Просветительство невежд — мой благородный долг. Как старшего соратника, умудрённого опытом многих веков. Как существа, стоящего на неизмеримо более высокой ступени интеллектуального развития. Как друга, наконец!

— Завелась шарманка, — утомлённо вздохнув, заметил я.

Шеф тем временем поднялся с дивана, коснулся меня пальчиком — и я оттаял. Соратник, умудрённый опытом многих веков, воспринял моё освобождение без восторга. На-оборот забрался ещё глубже под стол. Видимо боялся огрести по шее, энциклопедист блохастый. И правильно боялся. После завершения отчёта я всегда испытываю неодолимое желание что-нибудь сломать или разбить. А ещё лучше кого-нибудь покалечить. Такая вот диковинная нервная реакция.

Пока я разминал ожившие конечности, Сулейман вразвалочку прошествовал к своему циклопическому бюро из железного дерева, раскрыл дверцы и вынул рулон плотной белой бумаги. А также обтянутый кожей плоский футляр. Положил то и другое на стол и поманил меня пальцем.

Бумага моего интереса не возбудила, зато коробочка заинтриговала не на шутку.

Размерами футляр был примерно двадцать на тридцать сантиметров, толщиной около трёх. Запирался двумя крошечными медными крючками, в углу виднелась металлическая табличка с гравировкой. Какое-то слово. Буквы, кажется, готические. Разглядеть табличку толком я не успел, Сулейман откинул крышку.

Внутренность футляра выстилал фиолетовый бархат, а в продолговатых углублениях лежали матово отсвечивающие стальные предметы. Сильнее всего они походили на хирургические инструменты или на орудия утончённых пыток. Рядом с коробкой шеф по-ставил стеклянный пузырёк строгой формы, наполненный чёрной жидкостью.

— Что это? — спросил я с некоторой тревогой. «Допрос с пристрастием» из фигуры речи грозил превратиться в пугающее действо. С моим непосредственным участием в ро-ли допрашиваемого.

— Готовальня, — бесстрастно ответствовал Сулейман. — Тушь.

— Какая ещё готовальня? Какая тушь?

— Готовальня золингеновская, тушь паркеровская. Ещё вопросы?

— Зачем они?

— Чертить, разумеется, — пожал плечом шеф. — Ты ведь чертежи запоминал, правильно?

— Да не умею я тушью рисовать. Тем более, этими железками. Давайте уж как обычно, карандашиком.

— Слушай, Павел, — начал сердиться шеф, — карандашиком ты знаешь, что можешь делать?..

Жерар, судя по счастливому повизгиванию, приготовился ляпнуть какую-нибудь пошлятину, однако мне удалось опередить его. Долгие тренировки не прошли даром.

— Рисовать, — вкрадчиво пропел я.

— Вот именно, рисовать. А мне нужны чер-те-жи! Выполняют их тушью и чертёжными инструментами. Инструменты перед тобой. Лучшие, какие я смог достать в этом городишке, мир ему и его жителям. Вот циркуль. (Я кивнул: знаю.) А вот мой любимый. Рейсфедер.

Сулейман достал из готовальни инструмент, похожий на тюнингованный пинцет, покрутил имеющееся на боку инструмента колёсико с насечкой и объяснил:

— Разводя и сводя губки, можно добиться требуемой толщины линии. Нам понадобятся два рейсфедера. Один для тонких линий, другой для толстых.

— Сулейман Маймунович! — взвыл я, прервав его объяснения. — Но я же не умею чертить этими вашими штангенциркулями и тушью. Кляксами всё заляпаю! Кроме того, нужны линейки, угольники всякие…

— Не штангенциркулями, а рейсфедерами, — тявкнул из-под стола Жерар. — А вместо линеек может использоваться рейсшина.

Я двинул ногой, ориентируясь на звук. Удача была на моей стороне. Носок кроссовки врезался в мягкое. Бес взвизгнул и заткнулся.

— Ты не умеешь. Умею я, — сказал шеф. — Смотри мне в глаза.

* * *

Смотреть в глаза ифриту — страшно.

И вовсе не оттого, что они похожи на глаза безумца, акульи, змеиные или волчьи. В них не тлеют красные угольки и не плавают вместо зрачков светящиеся черепа. Первое впечатление — это обыкновенные человеческие глаза. Карие восточные очи с поволокой, опушенные длинными ресницами, сводящими с ума дамочек. Но помните правило о том, что первое впечатление часто обманчиво? Глаза ифрита — наглядное подтверждение этого правила. В них растворяешься. Как рафинад в кипятке. Это отчасти похоже на погружение в стену, но только отчасти. Во время транспозиции всё-таки чувствуешь себя индивидуумом, хозяином собственного тела и сознания. Здесь — теряешься полностью, попадаешь в абсолютное рабство. Никакого ослушания, никакой лени. Работа на результат, до изнеможения, а если потребуется, то и до смерти.

Можете представить, что меня ждало.