— Ну, рассказывай. Что там у тебя?

— По поступающим из Джебрая шифрограммам, обстановка там накаляется. Американцы перебросили повстанцам, орудующим на севере страны, несколько крупных партий оружия В том числе, по пока еще неподтвержденным данным бронетехнику.

Генеральный с тревогой посмотрел на собеседника.

— Данные уточняются — добавил Шеф поспешно. — Но в целом картина вырисовывается достаточно отчетливо. Скорее всего, в ближайшие месяцы следует ожидать резкой активизации боевых действий. Повстанцы наверняка предпримут поход на столицу.

— А что же президент Фархад?

— Он располагает информацией о грозящей опасности. И всячески старается воспрепятствовать такому развитию событий. На север переброшены дополнительные части, но им катастрофически недостает современных средств ведения войны.

— Так…

— Из Хедара поступают сигналы о том, что президент Фархад рассчитывает получить ощутимую помощь со стороны Советского Союза.

Генеральный поморщился. Шеф отлично знал, что это значит. Старик больше всего на свете боится втянуться в новый конфликт. Два месяца назад, впрочем, по иному поводу, Генеральный сказал, едва сдерживая досаду: «Вы что же, хотите получить еще один Афганистан?» Шеф эти слова запомнил, и сейчас был готов возразить.

— Мы ничем не рискуем, — сухо проговорил он. — Боевые машины пехоты, транспортеры, десяток-другой танков — только и всего. — Он взглянул Генеральному в глаза. — А уж как там они всем этим распорядятся — внутреннее дело Джебрая.

Старик удовлетворенно кивнул.

— Какие будут предложения?

— Во-первых, обсудить вопрос на Политбюро…

Генеральный поморщился, и Шеф оборвал фразу на взлете.

— Ты погоди пока с Политбюро. Выясни сначала, чего, собственно, Фархад хочет. Совершенно конкретно: количество, номенклатура. Не мешало бы также тебе с ним встретиться лично, а?

Старик так загорелся этой мыслью, что даже подался вперед.

— Там, на месте, и разберешься, что к чему. Обстановка, сам говоришь, горячая.

Шеф согласно опустил веки.

— Рабочий визит без лишнего шума, — продолжал Генеральный. — Ну а затем доложишь на Политбюро и сформулируешь предложения.

Довольный, он блаженно откинулся в шезлонге.

— Что ж, у меня все. Я могу быть свободен?

— Конечно, ступай.

Распрощавшись, Шеф зашагал по аллее. И только когда его фигура скрылась за поворотом, старик с изумлением обнаружил, что тот приезжал только из-за этой чепухи с Джебраем. «Ох, хитер, — подумал Генеральный. — Что там они затевают с этим Фархадом?»

Он размышлял об этом еще добрых пять минут, пока, утомившись, не уснул.

— Я тебя никуда не отпущу, — заявила Людмила, обнимая Хомутова. — Не имеют они права разлучать нас.

Приподнявшись на локте, она заглянула Хомутову в глаза:

— Ну скажи, ведь они не отправят тебя в Союз?

— Не знаю.

Хотя он-то знал. Какое там, конечно, отправят. Еще в Мергеши, во время их пьяного разговора с Гареевым, он это осознал отчетливо. Полковник ничего не сказал в открытую, но глаза его выдавали.

— Пусть даже и отправят, — сказал, помолчав, Хомутов. — Что с того? Живы будем — не помрем. Мне Уланов как-то рассказывал…

— Не напоминай ты мне о нем, — нахмурилась Людмила.

— Это почему же? — поразился Хомутов.

— Какой-то он…

Она замялась, потянула к себе простыню, которой они укрывались, словно ей стало зябко.

— Неважный он человек. Не знаю…

— Но почему ты решила?..

Тем не менее отношения с Улановым и у него что-то расстроились. Дима дулся на него из-за Людмилы, но Хомутов смотрел на это как на пустое недоразумение. Пройдет время, и все наладится.

— Он скверно думает обо мне. Будто в чем-то подозревает.

— А, вот ты о чем. Ерунда. Просто поначалу он тебя за «чекистку» принял.

— За чекистку? — на лице Людмилы было изумление. — Так он решил, что я на гэбэ работаю?

Хомутов захохотал.

— Ты не поняла. Здесь «чекистками» называют тех, которые с мужиками спят за чеки. Скромная посольская машинисточка возвращается в Москву и скупает разом половину «Березки». Такие дела.

Хомутов повернулся к Люде и осекся. Лицо ее было словно опрокинутое — он никогда еще не видел ее такой.

— Сволочь! — сказала она сквозь зубы.

— Кто? — опешил Хомутов.

— Твой приятель. Тварь.

— Ты зря так, — попытался вступиться Хомутов. — При чем тут он?

— Ни при чем?! — сверкнула глазами Людмила. — Тот, кто готов думать о каждой женщине…

— Что именно?

— Что она продается, что готова…

— А чего ты кипятишься? — Хомутов ощутил, как волной накатывает раздражение, которого он уже не мог сдержать. — Между прочим, в моей постели ты оказалась в первый же вечер.

Ему не следовало этого говорить, но сейчас смешалось все — отвратительный осадок, оставшийся от разговора с Гареевым в Мергеши, косые взгляды Уланова, просто какая-то смутная тоска. Он выплеснул злость — а Люда оказалась под рукой. Иди разбери теперь, кто виноват.

Щеки Людмилы горели от унижения, но ее еще хватило на то, чтобы влепить Хомутову пощечину.

— Ты такая же дрянь! — задохнулась она, стремительно выскользнула из-под простыни и стала одеваться, поминутно роняя вещи.

— Уж извините, — миролюбиво сказал Хомутов. — Кто мог предположить, что под этим кровом объявится столь высоконравственная особа?

Сейчас он злился только на себя. Но Людмила молчаливо собиралась, не удостаивая его ответом, и тогда, словно назло себе, Хомутов ткнул пальцем в облупленный дверной косяк и проговорил с нехорошей усмешкой:

— Не стоит переоценивать себя, Люда. Не ты первая здесь, не ты и последняя. Видишь отметины? Каждая из них — след дамы, побывавшей в этой постели. А значит, после твоего ухода ничего в моей жизни не изменится. Меткой больше, меткой меньше.

Зарубок было много — десятка полтора, Людмила не могла разглядеть, потому что слезы застилали ей глаза и она боялась, что расплачется прежде, чем окажется на лестнице. Наконец она выбежала из квартиры Хомутова, хлопнув дверью.

Он опрокинулся на диван, накрыл голову подушкой и долго лежал без движения. Потом отшвырнул подушку и пробормотал удрученно:

— Нормальный конец. С другом рассорился из-за бабы. С бабой рассорился из-за друга. А в итоге — ноль.

Если бы у него была собака, или кошка на худой конец, — он бы знал, кому пожаловаться на жизнь. Но он был совершенно один.