Вот только последний глоточек компота сделаю – и начнут.

Я безнадёжно зависла ещё на супе. Рыбном, с крупно порезанной картошкой. И ещё красная морковь плавала в серой жиже, из которой на меня уставился белый варёный глаз. Если бы не он, была бы надежда: попугают Олега и забудут. Но не может, не может такого счастья произойти, когда на тебя смотрит глаз когда-то и где-то вольно летающей рыбы. Я слышала, знаю, в Рязани едят грибы с глазами. Их едят, а они глядят. Глазам, наверное, очень и очень больно, но они не могут подать об этом сигнал. И никому про то невдомёк. Едят и едят, глядят и глядят, полные слёз…

Я отшвырнула огромную ложку, ложку, которая была почти больше меня в тот момент. Я двинула тарелку так, что на столик выплеснулся океан рыбного супа. Выпрыгнула из-за стола и вцепилась в Светлану Николаевну. И принялась громко икать, надеясь, что получается:

– Я люблю вас, Светлана Николаевна!

…Знаете, как цветут яблони? Шапкой, горой, растрёпанной клоунской головой! На каждой веточке – сотни цветочков. Они вдруг брызнули из меня – на длинных ветвях. Из глаз и ушей, из груди и плеч – во все стороны и слёзки покатились на колёсках.

– Да что ты, что ты? – она пыталась стряхнуть меня.

А во мне разливалась любовь. Откуда взялась? Из какого глазка стрельнул росток? Некогда разбирать! Целовать-целовать!

Она такая хорошая, Светлана Николаевна. У неё есть кудрявый сынок Виталька. А вместо мужа – отец, седой профессор математики, который просто так иногда приносит нам в группу тюльпаны. Она рассказывает нам сказки на разные голоса. И обещала вечером прочитать «Аленький цветочек», сладкую сказку о добром чудище. И никогда, никогда не достанет пилу, потому что никакая она не Снежная королева и не Синяя борода. Потому что я расколдую её силой своей любви. Сейчас, прямо сейчас…

Я думаю, папа всё же не сильно переживал, что у него родилась дочь, а не сын. Однажды он только для того, чтобы я не боялась есть смородину прямо с куста, на котором, как неожиданно выяснилось, грелась зеленоватая извивающаяся гусеница, положил эту кривляку себе на язык («Не куфается, витишь?»). И стоило ему выпить лишнюю рюмку за праздничным столом, он вставал во весь свой немаленький рост, упирал руки в ремень, – крылышками, и торжественно объявлял: «Посмотрите, а у меня есть дочь!» Нежная синь лилась из-под его лохматых бровей. Папа кратко оглашал список моих достижений (пятёрка по литературе, рассказ в стенгазете) и заканчивал фразой: «А ещё она на фортепиано играет». Тут папа смущённо «хлопал крылышками», взглядывал на меня и просил: «Доча, давай “Калинку-малинку”! А?»

Ну, кому это понравится?

Во всех домах, куда мы хаживали с родителями в гости, мальчики и девочки садились на вертящиеся стулья, а если на обыкновенные, то подкладывали под попы стопки нот – и родительское счастье текло рекой под мелодии Чайковского, Моцарта или Баха. Я же за пять лет домашних уроков дальше «Калинки-малинки» не продвинулась. Ещё тремя пальцами стучала «Полюшко-поле» и (со слезой на глазах) «Опустела без тебя земля». Вот и весь репертуар «на память».

Единственным выходом избежать позора было считать рюмки, которые поднимал папа за праздничным столом. Уже четвёртая по счёту грозила опасностью.

Чувствуя, что вот-вот, и папа «захлопает крылышками», я особым – «магнитным» – взглядом притягивала мамины глаза к папиной стопке. В этот момент она как всегда что-то рассказывала и успокоительно опускала свои бровки вниз: дескать, ещё ничего страшного, доченька, кушай вкусненькое, дома только пюре осталось. Несколько минут мы с ней занимались лицевой гимнастикой. Заметив наши упражнения, папа, желая показать себя молодцом, произносил популярный тост: «За прекрасных дам!» Воцарялось всеобщее оживление. В этот момент я искусным движением базарного напёрсточника подставляла папе стопку с выдохшейся минералкой. Когда звучал следующий тост, папа залпом её осушал. Он прищуривал в блаженстве один глаз, а вторым, голубым и весёлым, косил на меня и громко со смаком произносил: «Ух, крепкая водочка!» Хозяин дома поднимал со значением палец: «Так ведь “Пшеничная”!» От смеха я валялась под столом и дрыгала ножками. Мама улыбалась.

В тот раз мы пришли к Волковым первый раз – на котлеты из лосятины. Волковы ещё недавно жили в Новосибирске, где и познакомились то ли с папой, то ли с мамой. А переехав в наш город, решили «налаживать старые связи». За столом сидел и их сын Серёжа. Я училась в пятом классе, он в седьмом. Уже это само по себе окружало его ореолом взрослой неизведанной жизни. Мама с тётей Реной вспоминали Новосибирск. Папа вежливо слушал охотничьи рассказы Волкова, без аппетита ел котлету и замахивал стопку за стопкой.

Ещё одна – и начнётся «Калинка-малинка»… А Серёжа мне сразу понравился.

Он вовсе не переживал, что тратит время на такое пустое занятие, как праздничный обед с девчонкой-малолеткой. У него были спокойные серые глаза. Он внимательно слушал мать, тётю Рену. Но не забывал и обо мне, чего нельзя было представить в самых прекрасных фантазиях о любом моем однокласснике или мальчишке с нашего двора. Серёжа поглядывал на меня и подтаскивал к моему краю тарелки с колбасой и красными солёными помидорами. Очень редко я буду встречать людей с такой осмысленной и негромкой заботой о ближнем. «Мой муж будет именно таким», – поняла я за тем столом, а для верности этими же словами заодно помолилась и поклялась, покрываясь мурашками.

Но за спиной Серёжи мрачный рояль оттопырил крыло. И по знакомым корешкам нот я поняла, что играет на нем не тётя Рена и не её муж, лосиный убийца Волков, а Серёжа.

Папино предложение насчёт «Калинки» в присутствии Серёжи было равносильно тому, что с моих худых тогда плеч взяло бы и свалилось синее платье с белым ажурным воротником.

Когда папа понёс к губам очередную стопку, я повисла на его руке и пискнула: «Хватит уже. Тебе много!» По его светлым брюкам разлилась горькая лужа. Мама стала усиленно нахваливать «селёдку под шубой». Тётя Рена выпучила глаза, а с Волковым творилось явно неладное. У него пропал взгляд. Его глаза перевернулись зрачками внутрь головы, а наружу выкатилась их слепая изнанка.

Сказочная тема обеда стремительно развивалась. Вдруг стали падать столовые приборы. Бац – из руки Волкова грохнулась вилка с картошкой. Потом он даже не шевельнулся, а нож свалился сам собой. Следом – другой. И что-то ещё, стеклянное.