четыре года назад она уехала во Францию, Селим испытал огромное облегчение. Наконец срубили дерево, в тени которого он прозябал, и теперь, обогретый солнцем, он мог нормально расти. Но в тот вечер Аиша должна была вернуться.

В сентябре 1964 года Аиша приехала в столицу Эльзаса. Прежде она и вообразить не могла, что зима может наступить так рано, а ее предвестники – низкое серое небо и долгие, на весь день, дожди – появятся уже в октябре. Все свое детство Аиша с благоговейным вниманием слушала рассказы матери об Эльзасе, но ей не приходило в голову, что это в какой-то степени и ее родина, что она – ее частица. По правде говоря, она думала, что мать рассказывает истории о вымышленной стране, о сказочном крае, где люди живут в маленьких деревянных домиках и питаются исключительно пирогами с черносливом. Страсбург показался ей очень красивым, а его жители – сплошь богачами, на нее произвели сильное впечатление мощеные улицы, темно-коричневые брусья фахверка, величественные памятники, а больше всего – знаменитый собор, более грандиозный, чем самая грандиозная из известных ей мечетей: в первое время она часто и подолгу там сидела. Она снимала маленькую комнату на самой окраине города, в новом районе со стандартными безликими домами. Хозяйка, мадам Мюллер, встретила ее неласково и сразу же заговорила приказным тоном. Она получила от Матильды слезное послание: она-де сама эльзаска и поручает дочку заботам мадам Мюллер. Но когда в вестибюле мадам увидела Аишу с курчавыми волосами, со смуглым, загорелым на солнце лицом, она решила, что ее обманули, обвели вокруг пальца. Она не любила ни своих сограждан французов, ни иностранцев. Предпочитала говорить только на эльзасском диалекте, и сама мысль о том, что ей придется поселить в своей квартире подобную девицу, приводила ее в негодование. Показывая Аише помещение и объясняя, что и как работает на кухне, она осведомилась:

– Получается, вы тоже эльзаска?

– Да, наверное. Видите ли, моя мать отсюда родом, – ответила Аиша.

– Из Страсбурга?

– Нет, из других мест.

– Откуда именно?

Аиша покраснела от смущения и, заикаясь, пробормотала:

– Не помню.

Мадам Мюллер не могла пожаловаться на жиличку, которую за глаза звала африканкой. Ей пришлось признать, что девушка она серьезная и все свое время посвящает учебе. За четыре года в Страсбурге Аиша ни разу никого к себе не приводила и крайне редко куда-нибудь выбиралась по вечерам. Она либо ездила в университет, либо корпела над учебниками, сидя за кухонным столом, – вот и все, чем она занималась. Выходила прогуляться, только когда так уставала, что нуждалась в разминке и глотке свежего воздуха, либо когда кончалась еда и пора было заглянуть в супермаркет. В такие моменты Аише казалось, что она невидимка, и если кто-то заговаривал с ней или просто на нее смотрел, она страшно удивлялась. Приходила в оторопь: как это кто-то сумел ее разглядеть? Она думала, что остается незамеченной – в буквальном смысле. Ей пришлось всему учиться: как жить в городе, жить одной, готовить, вести хозяйство. Учиться не спать по ночам, повторяя пройденное. Лицо у нее поблекло, приобрело тусклый землистый оттенок. Под большими черными глазами залегли синеватые тени.

Она работала много, как никогда, до полного изнеможения, порой почти до сумасшествия. Потеряла счет времени. Спала так мало и пила столько кофе, что руки у нее тряслись и ее постоянно тошнило. Переводные экзамены на второй цикл обучения она сдала с первого захода и написала родителям, что не приедет домой на лето. Она нашла место в местной клинике, где будет заниматься бумажной работой. Она экономила деньги, словно маленькая старушка.

На третьем году учебы студентов привели в большое, с огромными окнами, помещение, где лежало около десятка мертвых тел. Трупы уже были размещены на высоких черных столах с длинными железными планками по обеим сторонам: на них надо было разложить руки покойника. На поверхности стола имелись желобки для стока жидкостей и удаления остатков тканей. Войдя в прозекторскую, студенты тихонько ойкнули – кто с отвращением, кто со смешком. Одни стали отпускать плоские шутки, другие заявили, что они этого не вынесут – им и так уже дурно. Преподаватель, пожилой сероглазый эльзасец, видимо, давно привык к такому ребячеству. Он разделил учащихся на группы по четыре человека и каждой поручил произвести вскрытие одной части тела.

Аиша не испугалась и не почувствовала ни малейшего отвращения. От трупов, выдержанных в формалине, не исходило никакого неприятного запаха, и Аиша знала, что должно пройти еще несколько недель, прежде чем он станет невыносимым. В детстве и юности она страстно увлекалась анатомией и даже теперь, закрыв глаза, могла во всех деталях представить себе таблицы, которые дарил ей доктор Палоши, когда она была ребенком. На ферме ей не раз приходилось видеть внутренности животных. Например, коровы, которая сдохла прямо в поле: ее живот раздулся на солнце, а потом лопнул. Этот запах, эту невообразимую вонь она не забыла до сих пор. Зловоние было таким сильным, что работники заткнули себе нос листьями мяты и только потом сожгли труп.

Аиша подошла к покойнику, на которого ей указали. Его кожа приобрела сероватый оттенок, черты лица исказились, словно неведомый скульптор попытался вылепить из глины человеческое лицо, но бросил работу, так ее и не закончив. Стоя около этого мертвеца, холодного и обнаженного, с превратившимися в черное пятно гениталиями, она и познакомилась с Давидом. В отличие от других студентов, он не хихикал. Молодой человек с серьезным, торжественным видом осматривал левое плечо трупа, которое ему поручили препарировать. Он не схватился за скальпель, а замер у стола, опустив руки и сцепив пальцы. Он словно ушел в себя. Он смотрел на распростертого на столе подопытного так, словно это был не чужой незнакомый человек, а его отец, или брат, или даже он сам. Когда Давид поднял глаза, он заметил, что Аиша его ждет. Она как будто молилась вместе с ним, видимо поняв, что ему, прежде чем он рассечет плоть и обнажит нервы, нужно попросить прощения у усопшего. В тот миг Давид нисколько не восторгался ни сложным устройством человеческого тела, ни обширными познаниями в медицине, накопленными людьми за многие столетия. Напротив, на него навалилось тягостное, тоскливое ощущение собственного бессилия. Этот мертвец еще недавно был живым человеком, у него было имя, его кто-то любил. Сокурсники видели только лежащий на прозекторском столе труп, тогда как Давид смотрел на