Рафел Кортес промолчал. Он-то считал, что тряпки тетушки Толстухи – местной знахарки и акушерки, способной исцелять самые разные болячки, нужны ей были вовсе не для такого дела. Вместе с Дурьей Башкой, кроме дочери Айны и двух сыновей – Жузепа Жуакима и Балтазара, – после смерти жены жил его шурин, который был несколько не в себе, да и возраста уже преклонного. Так что даже если допустить, что все они ранены – в гневе братец терял всякий рассудок, – то ранения должны быть легкими: как бы они ни почитали отца, но были молоды и могли если не ударить старика, то, во всяком случае, защититься или спрятаться. Так что единственное, что Шрам вынес из россказней служанки, которая смотрела ему в рот, пока он ел свою эскуделью (сама Полония была готова закусить в любой момент, ее могла лишить аппетита только собственная смерть), – это предположение о скандале в соседнем доме.

Рафел Кортес открыл лавку и встал у дверей, чтобы посудачить о всякой всячине с первым же прохожим, как делал это ежедневно. Однако в эту субботу, одержимый желанием узнать, что же произошло в доме брата, он заводил разговор только о ночных событиях.

– Серьезная история приключилась! – выпалил Щим Вальерьола, портной, у которого спина этим утром казалась согнутой больше обычного, будто возбужденное состояние духа давило на его горб.

– А что такое? – спросил Кортес, умевший быть изворотливым, как ласка, чтобы докопаться до сути и вытянуть из собеседника больше, чем тот хотел бы сказать.

– Ты что, ничего не знаешь? Никаких подробностей? А ведь это и тебя касается. Он же твой брат… Так что дело-то семейное, – усмехнулся портной, с саркастической гримасой держась за дверной крюк.

– Если захочешь – сам расскажешь. Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Ну, дело-то нешуточное! Твою племянницу Айну, дочь братца твоего двоюродного, на руках принес домой раненую какой-то иностранец…

– Сочувствую ее отцу… – ответил Шрам, поджидая, когда портной расскажет что-нибудь менее известное.

Но Вальерьола ничего не сказал, потому что не мог поверить, будто Кортес, чей дом по соседству, не в курсе дела. Они знали друг друга с детства, и портному было хорошо известно, что Шрам – самый любопытный человек во всем городе. Кроме того, Полония иногда рассказывала ему, что ее хозяин почти не спит, частенько работает ночами и проводит много времени, подсматривая за соседями. Тут на улице появилась жена Вальерьолы, остановилась возле двери и засыпала ювелира вопросами: слышал ли он, как кричал это юнец, и разбудил ли тот его, как ее саму, так что она встала уже довольно давно.

Кортес что-то неразборчиво пробормотал, а потом сказал, что вряд ли произошло что-то из ряда вон выходящее, раз Дурья Башка, как и каждую субботу, возносил утром на крыше хвалу Господу.

– Мы всё узнаем, когда выйдет тетушка Толстуха, если она, конечно, захочет рассказать, – заключила портниха своим пронзительным голосом. – Ну, для нас это не так важно, как для тебя, – все-таки они твоя родня.

Шрам в точности запомнил все – вплоть до жестов, сопровождавших слова Вальерьолы и его жены Рафелы Миро, которую мать Кортеса прочила ему в жены много лет назад, поскольку считала ее подходящей ему парой… Что же касается его самого, то он не выносил эту девицу, поскольку не находил в ней ни крупицы изящества. Кортес был чрезвычайно доволен, что поступил вопреки желанию родительницы, хоть и остался в результате без потомства. Когда ювелир женился, то ему хотелось завести ребятишек, однако сейчас он благодарил Бога, что тот не послал ему детей. Жена не родила, и так Господь помог избежать им участи тех, кого в квартале презирали как «дурную кровь». «Если ты женишься на Жуане, – предостерегал брат, – совершишь большую ошибку. Адонай спросит с тебя. Ты подумал, что с ней ты не сможешь блюсти Закон учителя нашего Моисея?»

Но у Рафела своя голова на плечах. Не уступил он и требованиям матери, которую особенно раздражало то, что будущая невестка не принадлежит к их общине и не выказывает должного уважения к вере и обычаям. Жуана была почти девочкой, когда хозяйка пекарни возле церкви Святой Евлалии забрала ее из сиротского приюта, чтобы та помогала в лавке и выполняла самую тяжелую работу по хозяйству. Грациозная, с глазами цвета листьев оливы, с худыми коленками, она намывала полы, стараясь не замечать боли в спине, которая донимала бедняжку до самой смерти. Когда девочка временами задумывалась о своем будущем – усевшись, как положено настоящей сеньоре, – то чаще всего представляла, что выходит замуж за Шрама, хотя тому уже перевалило за сорок, а ей едва исполнилось семнадцать.

Ухаживал Кортес недолго. Рафелу не нужно было представлять, как жила эта девочка до встречи с ним, потому что он наблюдал ее жизнь день за днем, начиная с двенадцати лет, когда она покинула стены приюта. Нередко он летними вечерами, когда прогуливался по крыше дома, наблюдал за Жуаной, которая, полумертвая от усталости, лежала на топчане в своей каморке на чердаке. Столь же часто ювелир ощущал неясное волнение, исходившее от молодого тела, с которым обращались столь дурно, что оно, еще не познав радостей жизни, словно заснуло тяжелым сном. На его решение жениться на сироте повлияло не только желание иметь рядом с собой женщину. Нет, тут было и странное для него чувство, какая-то нежность к этой девочке, никогда не знавшей родительской ласки, чье взросление происходило на его глазах, и вместе с тем стремление защитить и жажда владеть.

То, что в браке сына доставило матери огорчение, ему самому принесло выгоду: Жуана всему, что делала, отдавалась всей душой, а поскольку была очень набожной, то ходила и к ранней мессе, и на все новенны[31], и это привлекло к нему в мастерскую новых клиентов: они предпочли Кортеса другим ювелирам, выказывавшим меньшую верность христианской вере. Шрам всегда, когда только мог, сопровождал Жуану в церковь, и то ли потому, что доброта и вера, исходящие от жены, переполнили его, то ли от того, что он чувствовал себя оставленным, раз свои отреклись от него, Кортес перестал соблюдать закон Моисея. Смерть жены всего через семь лет после свадьбы сделала его безутешным и поселила в нем ощущение собственного сиротства гораздо более сильное, чем он испытал бы, если бы умерла его мать. А та, хоть и не кривилась больше при виде невестки, в день похорон не могла сдержать радости. Перед Жуаной старая Айна Боннин вынуждена была скрывать добродетели остальных своих детей, чтобы благочестивая прихожанка не донесла на них. А теперь она могла больше не нюхать тошнотворный запах свиного жира и не перебирать бусины четок в час молитвы Розария. Рафел же, наоборот, воспринял смерть жены как кару Господню, которого сначала не знал, как называть – Адонай или Бог-Отец, ибо оба они имели основание наложить длань свою на его грешное тело. В браке Шрам вел жизнь доброго христианина, однако временами вдруг возвращался к прежним обрядам, подстрекаемый к тому матерью и назойливым братцем: тот при любом удобном случае, во время их обычных стычек или, еще чаще, во время визитов тетушки Айны, не упускал случая напомнить о необходимости блюсти закон Моисея, поскольку на Шраме лежит двойная ответственность: во-первых, он – иудей, а во-вторых, принадлежит к колену Левиину[32], от которого произошли майоркские Кортесы.