В состоянии опьянения отец совершал множество ошибок. К их числу относилось и невообразимо гнусное обращение с детьми, оставившее на моей психике неизгладимые шрамы. В течение двух или трех лет я жила в постоянном страхе перед отцом и его ночными визитами. Они начались, когда мне было около шести лет. Инстинкт самосохранения заставлял мой мозг вытеснять из памяти ужасы, которые я не могла контролировать. Спустя какое-то время все это слилось для меня в одно большое размытое пятно, потому что иначе я бы просто сошла с ума. Мой мозг выполнил свою задачу по моему спасению. Я никогда не знала, в какой из вечеров отец, направляясь в свою спальню, свернет ко мне. Я лежала в кровати, спиной к двери, и боялась услышать приближающиеся ко мне шаги. Я тревожно сворачивала и разворачивала угол простыни, надеясь, что он пройдет прямо к себе. В те вечера, когда он проходил мимо моей комнаты, услышав звук закрывающейся двери в спальню родителей, я позволяла себе расслабиться и заснуть.

В те же вечера, когда отец входил ко мне, он ложился рядом и приказывал мне помалкивать. Я закрывала глаза и лежала затаив дыхание. Огромная, пахнущая дымом ладонь накрывала мне все лицо, оставаясь там до тех пор, пока он не получал того, чего хотел.

— Не вздумай кому-нибудь об этом рассказать, — предостерегал меня он. — И особенно своей матери. Ты понимаешь, как сильно она будет уязвлена? Ты же не хочешь ранить мамины чувства?

В такие вечера, чтобы заснуть, мне приходилось представлять себе, что я смогла бы жить в своем шкафу, как в собственной маленькой крепости, в которую никому не будет входа. Как мне и было велено, я молчала. Собственно, у меня и слов-то не было, чтобы описать происходящее. Лишь годы спустя мне удалось слой за слоем соскрести с себя отвращение к себе и чувство неизбывного и грязного одиночества.

Да и с кем бы я могла поговорить? С сестрой? Она ясно давала мне понять, что моя особа ее не интересует. С братом? Ему было бы не все равно, но он не сумел бы меня защитить, да и я не смогла бы к нему с этим обратиться.

Дружба между детьми в нашей семье не поощрялась. Скорее наоборот, родители обращались с нами, как с участниками холодной войны, которых необходимо было всячески разделять и натравливать друг на друга, чтобы мы не объединились и не восстали против них. В нашем доме не было принято делиться своими мыслями и чувствами. Много лет спустя родители принялись изо всех сил маскировать все это неблагополучие, пытаясь создать образ счастливой семьи из уютного пригорода. Я вспоминаю об этом всякий раз, когда смотрю на снимки в фотоальбомах, составленных моим отцом после выхода на пенсию. Ему так хотелось представить нашу семью дружной и счастливой, что он вырезал из разных фотографий изображения членов семьи и склеивал их вместе, как будто мы на самом деле сидели рядом, радуясь нашей близости. Если присмотреться получше, то можно увидеть границы каждого изображения, драматическим образом отражающие реалии нашей жизни.

* * *

Мне не пришлось вырезать фотографии Аттикуса, Данте и Бу, чтобы составить из них изображение счастливой семьи. Я установила время совместных игр для всех троих. После обеда каждый из них получал косточку, которой мог наслаждаться в свое удовольствие в компании братьев. В остальное время мы с Данте служили буфером в отношениях Аттикуса и Бу, пока между ними не установилось гармоничное равновесие.

Самый большой комплимент, который я могу сделать своему брату, это сказать, что он был таким же замечательным братом мне, каким Данте стал для Бу.

Он всегда покрывал меня перед мамой и папой, помогая избегать незаслуженных наказаний. Ему также приходилось отводить меня на различные мероприятия вроде моего единственного фортепианного концерта. Чак ожидал моего выступления в углу учительской гостиной, заполненной гордыми родителями, и, наверное, так же сильно, как и я, мечтал о том, чтобы все это окончилось поскорее. Я выучила пьесу наизусть, потому что читать ноты мне было так же трудно, как и слова. Мы с Чаком знали, что я исполняю ее идеально, не считая одной ноты, которую абсолютный слух моего брата улавливал во время каждого исполнения. Даже если Чак смотрел телевизор в гостиной, он кричал мне оттуда:

— Си-бемоль! Лиза, это си-бемоль!

Эта фальшь приводила его в исступление, но я никак не могла ее исправить. Мышечная память намертво зафиксировала ошибку.

Когда подошла моя очередь и учитель положил передо мной лист с нотами, мои кисти свело судорогой. Я слышала, как нетерпеливо ерзают на стульях родители других детей. Мои пальцы отказывались расслабляться, поэтому я попыталась играть на фортепиано кулаками. Учитель вскочил с места и вытащил меня из-за инструмента, избавив потрясенную публику от моей постмодернистской выходки.

Чак молча помог мне собраться, и мы медленно пошли домой, как будто эта неторопливость могла рассеять мой стыд и облегчить объяснение с родителями. В последующие годы воспоминание о том, как Чак вел меня домой после поражения, нанесенного мне музыкальным инструментом, напоминало мне эпизод из «Убить пересмешника», когда Джим ведет домой грустную и пристыженную Скаут, одетую лишь в нижнее белье и гигантский костюм ветчины. Я уверена, что Чак выгородил меня перед родителями (которые, разумеется, не удосужились прийти на концерт лично), сообщив, что я играла прекрасно. Он знал, что любое упоминание о неудаче или конфузе способно в мгновение ока запустить маховик маминой ярости.

Сколько я себя помню, Чак всегда меня защищал и спасал, но особенно в память врезался один случай, который произошел в жаркий июльский день, когда мне было почти три года. Мы гостили у приятелей, где-то на полпути из Иллинойса во Флориду. Моя семья собралась вокруг стола на краю бассейна. Никто не заметил, что в глубоком конце бассейна, захлебываясь, барахтается малышка. Плавать я не умела, и надежды выбраться из воды у меня не было. То есть она была, но только в лице моего восьмилетнего брата Чака.

Я помню свой ужас. Со всех сторон меня окружала вода. Мне казалось, она давит на меня и пытается задушить. Мне не удавалось закричать, потому что я уже захлебывалась в этом пахнущем хлоркой море. Помню, как я подумала, что меня никто не слышит. Что было дальше, в моей памяти сохранилось плохо.

Как мне потом рассказывали, Чак увидел меня в бассейне и позвал взрослых. Но все были заняты подготовкой к заплыву и отмахнулись в полной уверенности, что он просто пытается привлечь к себе внимание. Тогда мой брат перешел к действиям и смело нырнул в воду, чтобы спасти тонущую сестренку. Плеск воды, потревоженной его прыжком и попытками вытащить меня из бассейна, наконец обратил на себя внимание, породив хаос. В качестве награды за смелость и доблесть, проявленные во время спасения сестры, Чаку за обедом вручили награду — шоколадный коктейль. Я, в свою очередь, была «вознаграждена» пожизненной боязнью воды и чувством неоплатного долга перед братом.

* * *

По собственному опыту я знала, как важны ранние стадии развития для формирования счастливой и гармоничной личности. И учла это при воспитании всех трех моих собак, особенно Бу.

История моего рождения стала таким испытанием для моего отца, что мне пришлось выслушать ее бессчетное количество раз. Я была зачата как раз тогда, когда его собственному отцу диагностировали рак желудка и дали от силы полгода жизни. Обычно сообщение о предстоящем рождении ребенка становится счастливым моментом для родителей. Но в моем случае оно было омрачено ожиданием смерти дедушки Чарли-старшего и вызвало досаду моей матери. Беременность была совершенно неожиданной и нежеланной.