– А что ты видела?

– Я? Кино.

Ализе смотрела прямо перед собой. Мне подумалось, что она и по жизни готова двигаться точно так же, не заглядывая далеко вперед и довольствуясь огрызком шоссе, освещенным фарами. Меня охватило желание придушить соплячку и выкинуть на дорогу вместе с ее скейтбордом – пусть ждет, пока ее не подберет очередная вдова пастора.

– Видишь ли, – вместо этого сказала я, – иногда проходят годы, прежде чем современники поймут смысл твоей работы. Если это случится со мной, то я, возможно, умру накануне признания, как, например, Стиг Ларссон. – Это была моя последняя попытка нащупать в ее культурном кругозоре хоть что-то, способное вызвать отклик.

В больших равнодушных глазах Ализе наконец вспыхнул огонек интереса. А у меня вдруг сдавило горло, как будто то, о чем я только что говорила, и правда могло произойти. Мне уже виделись мои биографы, рассуждающие о том, что болезнь, которая свела меня в могилу, связана с моим неприятием успеха и нежеланием выставляться и все дело в психосоматической блокировке: если я слишком долго ждала признания, то лишь потому, что подсознательно желала не победы, а поражения и предпочитала жить не на свету, а в тени. Какой-нибудь психоаналитик опишет мой случай и откроет “комплекс чемодана”, из-за которого ребенок, подвергавшийся эксплуатации со стороны жаждущих славы родителей, повзрослев, запрещает себе стремиться к известности.

– Сегодня некоторых художников почитают чуть ли не как богов, хотя при жизни их никто не воспринимал всерьез! Они могли подыхать с голоду, и никому не было до этого дела! – пылко произнесла я. – Все эти критики, эксперты и прочие лицемеры готовы дрочить на призраков, а на живых чихать они хотели!

Последние слова я почти выкрикнула, отчего мы обе вздрогнули.

– Самым значительным событием моей молодости было знакомство с Франческой Вудмен, – сказала я Ализе. – Ты знаешь, кто она такая?

– Нет.

– Ясное дело.

Ализе вжалась в сиденье и натянула на голову капюшон, а я начала свой рассказ.

Мне было пятнадцать лет, когда я познакомилась с Льюисом – американским музыкантом, приехавшим в Тур, чтобы совершить нечто вроде паломничества: его двоюродный дед в конце Второй мировой войны участвовал в освобождении города от нацистов. Мы встретились в ирландском пабе, расположенном в пешеходной зоне в центре; он объяснял бармену, как изобразить на пене “Гиннесса” трилистник. У Льюиса были черные глаза, его плохо выбритые щеки отливали синевой, он носил фетровую шляпу и джинсовую рубашку, от которой сильно пахло ночами, проведенными не в своей постели. Разумеется, он был значительно старше меня, но мне в ту пору нравились зрелые мужчины.

Как и многие американцы, он был начисто лишен так называемой общей культуры, зато обладал поистине энциклопедическими познаниями в одной-единственной области, благодаря чему мог часами распространяться на свою излюбленную тему, не давая никому вставить ни слова. Коньком Льюиса было Сопротивление в Турени, и он оседлал его так основательно, что я уже и не помню, каким чудом мы заговорили о Франческе; видимо, существовала какая-то связь между историей Тура и молодой американкой-фотографом; у некоторых людей есть необъяснимый дар наводить мосты между абсолютно разными сюжетами, и Льюис принадлежал к их числу: он с такой легкостью перескакивал с предмета на предмет, что никто из участников беседы даже не замечал, когда она сворачивала в сторону. О Франческе он упомянул как о близкой подруге. В тот миг, когда он произнес ее имя – Франческа Вудмен, – я испытала странное чувство: мне показалось, что оно всплывает откуда-то из глубин моей памяти. Льюис хорошо знал старшего брата Франчески Чарли, с которым познакомился в Нью-Йорке в начале восьмидесятых. Брат и сестра Вудмены были очень дружны. Их отец Джордж, живописец, увлекался и фотографией. Мать, Бетти, была керамисткой. Таким образом, Франческа Вудмен росла в семье художников, иначе говоря, с детства привыкла наблюдать за тем, что родители вроде бы постоянно развлекаются. Как и я, она была вынуждена терпеть родительские причуды. Очень рано Франческа и сама начала фотографировать – первое время подражала отцу, а потом уже не могла остановиться; она постоянно снимала собственное тело, фиксируя признаки его взросления.

Льюис рассказал мне, как они с Чарли и Райан, подругой Франчески, проводили время. Для своих снимков Франческа выстраивала мизансцены.

– Чарли, встань так, как будто хочешь сунуть свой член в бокал, – говорила она.

– Райан, разденься, прислонись к стене и закрой лицо руками.

– Когда я скажу, протяни ко мне руку.

Франческа пыталась выставлять свои работы, чтобы люди их видели, но у нее не получалось. “Ничего, успеет еще”, – говорили друг другу галеристы, имея в виду, что девушке всего двадцать лет. Но Франческа ничего не успела – она умерла молодой.

– А почему? – спросила Ализе, внезапно очнувшись от своей летаргии при упоминании о смерти.

– Я могу объяснить тебе почему, но это будет нелегко. Чтобы понять то, о чем я хочу сказать, надо быть старым и иметь большой жизненный опыт.

Франческа Вудмен стремится к смерти, несмотря на молодость, потому что знает: она делает хрупкие вещи – настолько хрупкие, что больше никогда не сможет их повторить. Уже к двадцати годам она понимает, что благодать, коснувшаяся ее в юности, осталась в прошлом. Франческа сознает, что отныне сможет лишь “воспроизводить” эту благодать в своих фотографиях, но больше никогда не будет пронизана ею. Она чувствует, что с благодатью покончено. Что, например, все ее дружеские связи обречены. Они неминуемо подвергнутся разрушению временем и искажению. Она знает, что будущее обернется для нее одними воспоминаниями и напрасными попытками соединить порванные нити. Она не хочет заводить эрзац-друзей, которыми уже не станет дорожить так, как прежними. “Я предпочитаю умереть, пока все эти уязвимые вещи остаются нетронутыми, – говорила она, – нежели видеть, как они стираются в суматохе времени”. В сущности, Франческа все поняла уже в двадцать лет; бывают такие люди, которые вступают в жизнь, уже зная о ней все. Они часто выглядят уставшими, как будто долго бежали, чтобы вырваться вперед. Они производят впечатление беспечных, но лишь потому, что пытаются найти средство против скуки бытия.

– Видишь ли, Ализе, эти средства хорошо известны. Они позволяют ненадолго отвлечься от того, что происходит в жизни, но, к несчастью, не способствуют ее сохранению.

Я вернулась к тому моменту, когда хозяин бара рисовал пеной “Гиннесса” целые поля ирландского трилистника. Вдруг Льюис посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что девятнадцатого января Франческа спрыгнула с крыши здания в Ист-Сайде. В тот вечер никто не знал, где она, и все думали, что она куда-то сбежала, поэтому ее тело несколько дней пролежало в морге неопознанным: падение изуродовало ей лицо. Потом кто-то опознал ее по одежде – лишнее доказательство того, что даже трупу имеет смысл носить стильные шмотки. (Я знала одну женщину, которая гордилась тем, что у нее красивый скелет; кокетство подобного рода с трудом поддается моему пониманию.) Льюис заплакал, а меня охватила печаль, как будто я только что услышала, что 19 января погибла моя лучшая подруга. Хотя на самом деле Франческа умерла в 1981 году, то есть двадцать лет назад. Меня душили слезы; я оплакивала девушку, с которой даже не была знакома; меня даже не было на свете, когда Франческа исчезла с поверхности земного шара и окончательно ушла в его нутро.