В: Кроме духовного, иного слиянья не произошло?

О: Срамно так думать.

В: Может, тебя вновь чем-то напоили?

О: Лишь взглядом.

В: А что твоя подружка Богоматерь Премудрость? Не нагрянула?

О: Ни Ее, ни Дика не было. Только он.

В: Где ты очнулась? Опять в раю?

О: Нет, на жестком полу пещеры, хоть не сразу то поняла, ибо еще пребывала в плену сладкого сна. Потом вдруг возникло ощущенье невосполнимой утраты, да еще я шибко закоченела, поскольку праздничный наряд мой весь до нитки исчез. Вспомнилась Богоматерь Премудрость, и поначалу я тоже сочла Ее грезой, но затем поняла: нет, то был не сон; Она ушла, а я, нагая телом и душой, возвращена в наш мир. Тут листопадом посыпались воспоминанья, и лишь тогда я сообразила, что на лугу видела Отца нашего, Сына Его, умершего и воскресшего, Святого Духа и ангелов в облике косарей. Вспомнила и того, кто привел меня к священному знанью. В сырой пещере еще чуть слышался сладостный аромат Вечного Июня, подтверждавший, что все было не сном, но явью. От досады, что все закончилось, прежде чем я толком поняла, ручьем хлынули слезы. Ей-богу, в жизни не было так обидно! Да, во мне еще жила себялюбивая суетная шлюха, полагавшая, что ею пренебрегли, ибо она оплошала в серьезной проверке. Дура несчастная! Бухнувшись на колени, я взмолилась, чтоб меня забрали обратно в сладкий сон… Ничего, теперь-то душа моя поумнела.

В: Да поди ты со своей душой! В пещере было светло?

О: Сумеречно.

В: Куколка исчезла?

О: Да.

В: Ну конечно, тебя облапошили. Этакой махине ни въехать в пещеру, ни выехать обратно. Все происходило в твоей глупой бабьей башке: заглотнула приманку и сдуру ее взлелеяла, точно головастика, что зреет в твоем чреве.

О: Говори что хочешь, поступай как знаешь. Отвергай мое превращенье — мне и Христовой истине ни жарко ни холодно. Твоя душа сама проклянет сей день.

В: Опять завела! Ты осмотрела пещеру? Может, его сиятельство тоже прикорнули где-нибудь в уголке? Что, никаких следов?

О: Один остался: на выходе я споткнулась об его шпагу, что так там и валялась.

В: Подобрала?

О: Нет.

В: А вдруг его сиятельство где-нибудь рядом лежали?

О: Он отбыл.

В: На чем?

О: На том, в чем мы распрощались.

В: Как ты можешь знать, ежели спала?

О: Не знаю как, но знаю.

В: Но мог же он отбыть иным способом, не в той колымаге?

О: По-твоему — мог, по-моему — нет.

В: Значит, его умыкнули в Вечный Июнь?

О: Не умыкнули, он сам возвернулся.

В: А что ж святые призраки раздели тебя, словно заурядные воры?

О: Богоматерь Премудрость забрала лишь мое греховное прошлое. Покражи не было, меня отправили обратно в новых духовных одеждах, кои я не сниму до нашей будущей встречи. Из духовного чрева я вышла как новорожденная.

В: И, встретив Джонса, наворотила горы лжи?

О: То было не во зло. Есть люди, от рожденья неповоротливые, точно тяжелый корабль, они не подвластны ветрилам совести и христианского света. Джонс не скрывал, что хочет меня использовать. Пришлось хитрить, чтоб улизнуть от его замысла.

В: А сейчас пытаешься улизнуть от меня.

О: Я говорю правду, кою ты не приемлешь. Надо лгать, и тогда тебе поверят — ты лучшее тому доказательство.

В: Откровенная ложь и непристойные байки ничем не отличаются. Ладно, голуба, дело к вечеру, но мы не закончили. Я тебя не отпускаю, а то, глядишь, за ночь на пару с благоверным насочиняешь новых небылиц. Переночуешь там, где обедала, ясно? Разговаривать только с моим секретарем, он надзиратель хоть куда.

О: Видит Бог, ты не вправе.

В: Что ж, могу отправить в городскую тюрьму, ежели тебе угодны горбушка с водой и вшивый тюфяк. Еще поговори — схлопочешь.

О: Извести мужа и отца. Я знаю, они ждут.

В: Поумерь наглость-то! Пшла прочь и благодари Бога за мое милосердье, коего ты не заслуживаешь!

Десятью минутами позже к обществу мистера Аскью добавляются трое мужчин. В комнату они не проходят, но сгрудились в дверях, будто опасаясь подцепить заразу. Видимо, стряпчий передумал касательно наглой просьбы подследственной и допустил к себе протестую депутацию. Когда в сопровождении надзирателя Ребекка покинула комнату, Аскью подошел к окну. Солнце уже село, сумерки потихоньку окутывали обезлюдевшую площадь. Впрочем, не вполне обезлюдевшую: три мужские фигуры на углу, мрачные и неумолимые, точно эринии, теперь маячили в окружении маленькой толпы из десяти человек, шесть из которых были женщины — три старухи и три девушки, все одетые на манер Ребекки. Этакая униформа, а также тринадцать пар глаз, неотрывно глядевших на окно, в котором появился Аскью, свидетельствовали о неслучайности сборища.

Стряпчего заметили, и тринадцать пар ладоней вразброд, но проворно сложились у груди. Однако молитва не прозвучала, как не последовало ни выкриков, ни угрожающих жестов, ибо то было выражением не просьбы, но требования, скрытым вызовом, что подтверждали насупленные лица. Несколько секунд стряпчий и столпы праведности играли в гляделки, но затем Аскью в прямом и переносном смысле отступил, ибо в комнату вернулся секретарь, молча показавший большой ключ от комнаты Ребекки. Чиновник прошел к конторке и стал собирать исписанные неразборчивыми каракулями листы, готовясь к утомительной дешифровке. Вдруг Аскью отрывисто что-то буркнул. Секретарь явно удивился приказу, но промолчал и, поклонившись, вышел из комнаты.

Средний в долгогривой троице — портной Джеймс Уордли, самый низкорослый, но явный вожак. Он сед и кажется старше своих пятидесяти — поношенное лицо все в морщинах. Если б не очки в стальной оправе, Уордли выглядел бы тем, кто с плеча режет правду-матку, но оптическое приспособление, снабженное маленькими шорами, придает злобности его подслеповатому взгляду, которым из-за круглых стеклышек он сверлит стряпчего. Никто из троих не снял широкополую квакерскую шляпу, чем неосознанно выказал дерзкую, но вместе с тем смущенную осведомленность в том, насколько изолированы от обычного общества представители воинствующих политических и религиозных сект, вынужденные соседствовать с нормальными людьми.

Костлявому мужу Ребекки определенно не по себе. Вопреки своим оптимистическим прогнозам, в нынешней роли он явно мандражирует и выглядит не потенциальным смутьяном, но унылым прохожим, случайно затесавшимся в эту компанию. В отличие от вожака, Джон Ли вперил взгляд под ноги сморчку-стряпчему. Похоже, он шибко жалеет, что его сюда занесло. Иное дело отец Ребекки: в противовес растерянному зятю, на лице этого коренастого сверстника Уордли, облаченного в темные сюртук и панталоны, написана твердая решимость не уступить ни пяди. Взгляд его прям и даже задирист, а брошенные вдоль тела руки сжаты в кулаки, будто готовые к драке.