Он быстро попрощался со мной, когда адъютант во второй раз напомнил ему, что пора отправляться на празднование дня рождения фрау Геббельс. Я же в полнейшей растерянности отправилась домой.

Спустя несколько дней мне позвонил Брюкнер и сообщил следующее:

— С этого дня вы будете подчиняться не министру Геббельсу и не Министерству пропаганды, а Рудольфу Гессу и Коричневому дому. Это, — продолжал Брюкнер, — результат беседы фюрера с доктором Геббельсом, после того как министр заявил, что не может больше продолжать сотрудничать с вами.

В первый момент я еще не до конца поняла всей важности сообщения.

Но вскоре выяснилось, что для меня и моих сотрудников это оказалось благодатью. Все каверзы и вмешательства прекратились. Теперь мы могли работать без помех. Согласие на предоставление ссуды было получено. Наши отношения с Минпропом ограничивались финансовыми отчетами и контролирующими проверками до полного погашения кредита и выплаты процентов по нему. Но нас это уже не касалось, так как Траут и Гросскопф настолько хорошо «прикрывали» меня, что теперь можно было целиком сосредоточиться на работе.

Занимаясь сортировкой, отбором и подписыванием материала, мы получили известие, которое всех нас потрясло. Мать Вилли Цильке в отчаянии сообщила, что сына поместили в «Хаар», мюнхенскую психиатрическую больницу. От жены Цильке мы узнали, что ее муж в приступе душевной болезни уничтожил большую часть своих фоторабот и раскромсал стол и стулья. Кроме того, стрелял из ружья и хотел поджечь квартиру.

Мы были совершенно ошеломлены. Уже на следующий день мы с Вальди Траутом поехали в Мюнхен, чтобы поговорить с директором больницы. Мы знали, что к Цильке нельзя подходить с обычными мерками. Его поведение часто бывало странным. Он нередко звонил в три-четыре часа ночи, чтобы обсудить какую-нибудь настройку камеры. В конце концов, дабы не обидеть его, приходилось изобретать разные отговорки. Вилли был крайне впечатлительным человеком, но мы всегда превосходно ладили, а кроме того, он мне очень нравился. Теперь мне вновь вспомнилось его странное поведение на Куршской косе и рассказ госпожи Петерс. Когда она однажды навестила его, Цильке стрелял из пневматического пистолета по мухам, летающим по комнате.

Беседа с директором «Хаара» меня очень расстроила. Он считал, что это тяжелый случай шизофрении. Я не хотела верить и попросила провести меня в палату. «Это невозможно, — ответил директор, — он вообще отказывается кого-нибудь принимать — не хочет видеть ни мать, ни жену».

Я была обескуражена. «Вы должны сделать все, — сказала я, — чтобы мой сотрудник выздоровел, он должен получать хороший уход. Расходы я беру на себя». Договорились о том, что он будет постоянно информировать нас о состоянии здоровья Вилли. Известия, поступавшие из больницы, были неутешительными. Позднее мы стали получать от Цильке письма. В словах не было никакого смысла, а буквы можно прочесть, только держа письмо против света. Он «писал» их, протыкая бумагу иголкой.

Прошло много лет, прежде чем мне в первый раз разрешили посетить больного, — если не изменяет память, это произошло в первый год войны. Выражение лица было неприветливым, но внешне я нашла его мало изменившимся. На мои слова он не реагировал вообще. И лишь когда я спросила: «Разве тебе не доставит радости взять в руки камеру?» — больной пробормотал:

— Никакой камеры — я хочу остаться здесь — я хочу остаться здесь, не забирай меня отсюда.

Он сильно разволновался и стал испуганно озираться по сторонам.

— Ты можешь переехать ко мне, я буду ухаживать за тобой.

— Я не болен — я живу у Господа…

Потом я еще раз побывала у него, и все повторилось, как и в первое посещение. Лишь в 1944 году с большими трудностями удалось вызволить его из больницы, правда, при условии, что я возьму на себя всю ответственность. Уход за ним мы доверили нашему фотографу Рольфу Лантену, который привез Вилли в Кицбюэль. Мы все заботились о нем и желали только одного — выздоровления.

Когда в декабре 1944 года мы проводили в Праге последние съемки к фильму «Долина», то взяли с собой Цильке и поручили снимать в студии некоторые пробы, в частности титры и небольшие сцены с растениями. Примечательно, что техникой он владел безукоризненно, но в сюжетах вполне отчетливо проявлялся главный симптом его заболевания — полная отстраненность от реальной действительности.

По окончании войны я уже не имела возможности заботиться о Цильке. Мне удалось устроить так, чтобы опекунша получила деньги для отправки его к матери.

То, что впоследствии я услышала, было очень грустно. Работники кино, говорившие с ним во время Берлинского фестиваля, рассказывали, что Цильке утверждал, будто я велела поместить его в психиатрическую лечебницу «Хаар» и даже отдала распоряжение, чтобы его там кастрировали. Еще и поныне здравствуют сотрудники, которые могут подтвердить мой рассказ. Несколько лет назад я узнала, что он женился на своей опекунше.

Вилли Цильке — не единственный человек, которому я помогала и который меня позднее так горько разочаровал. Его способности меня всегда восхищали, за «Стального зверя» я сражалась с Геббельсом, взяла его из психиатрической лечебницы под личную ответственность. Но я его прощаю. Шизофрения — болезнь неизлечимая.

Нам потребовалось четыре месяца на просмотр и архивирование отснятого материала — при средней продолжительности рабочего дня от двенадцати до четырнадцати часов. К собственно творческому процессу — монтажу обоих фильмов — я смогла приступить лишь в начале февраля 1937 года. Из всей пленки в 100 тысяч метров для окончательной версии фильма предназначалось б тысяч. Кажется, задача неразрешимая.

Меня часто спрашивали, не стоило ли передать отбор материала сотрудникам, почему отдельные части не могут монтировать разные люди, а озвучание сделать другой режиссер — тогда фильм мог бы выйти на экран на несколько месяцев раньше. Для любителя, который не имеет никакого представления об этой работе, подобные вопросы понятны. Но при этом получился бы лишенный стиля, дисгармоничный фильм! Так выглядел бы дом, архитекторы которого поделили бы проект между собой: один строит фасад, другой проектирует лестничную клетку, третий — внутренние помещения, четвертый — крышу. Получился бы монстр.

Перед съемкой фильма об Олимпиаде не было никакого плана, да его и не могло быть. Никому не известно, в каком из промежуточных забегов будут установлены рекорды и удастся ли операторам заснять их. Художественное решение документального фильма приходит лишь в монтажной. Что такое художественное решение? Сначала нужно определиться с архитектоникой: с чего фильм начнется, как закончится, где будут располагаться кульминационные пункты, где — моменты наивысшего напряжения, а где — менее драматические события. Решающую роль играет также длина серии монтируемых кадров, она может быть малой или очень большой — это определяет ритм фильма. Столь же важно, как одно движение сменяется другим — как и при сочинении музыки все построено на чистой интуиции.