– А нельзя пропустить?

Она посмотрела на Льюиса взглядом, полным безмолвной выразительности, рождаемой долгим, близким общением. Джейми перекорежило от зависти. Она вышла замуж всего через два года после его отъезда из Сиэтла, может, именно тогда, когда он пьяный шатался по дому Уоллеса, страдая по ней.

– Не меняйте из-за меня ваших планов.

– Я бы очень хотела их поменять, – взмолилась Сара, – но отец не поймет. Ты же его помнишь.

– Я не знал, вы, оказывается, знакомы с всесильным патриархом, – удивился Льюис, и Джейми понял, что Сара рассказала ему очень немного об их прошлом. (Поскольку не важно? Или поскольку как раз важно?)

– Я видел, здесь выставлены некоторые работы из вашего семейного собрания, – глуховатым голосом сказал Джейми. – Твой отец еще планирует открыть собственный музей?

– О, так трудно понять, что он планирует. То он хочет музей, то хочет все продать. Потом в самом деле продает какую-нибудь работу и тут же хочет выкупить ее обратно. Я уже не пытаюсь следить. – Сара обернулась к Льюису: – Именно Джейми обнаружил те акварели Тернера. Они гнили в какой-то коробке.

– Ну, если завтра отпадает, приходите послезавтра, – предложил Льюис. – Придете? Я знаю, для Сары это страшно важно. А то у нас одни скучные доктора. Художник будет глотком свежего воздуха.

Джейми собирался уезжать назавтра. Принять приглашение Льюиса значило остаться в гостинице не на одну, а на две ночи дольше. Нет, лучше сослаться на другие обязательства и уехать, как он и хотел. Он уже открыл рот, чтобы выразить свои сожаления, но Сара опять дотронулась до его руки:

– Пожалуйста, приходи.

И они договорились.

* * *

На следующее утро Джейми еще раз пошел в музей, чтобы осмотреть выставку без мешающей толпы и отвлечения в лице Сары Фэи – Сары Скотт, напомнил он себе. Галерея была пуста. Его шаги гулко отдавались эхом. Картины – все пейзажи с Тихоокеанского Северо-Запада – изобиловали деревьями, горами, островами и океаном. Художники, передавая свет, применяли разные методы, выстраивали сложные или простые композиции, дабы выразить различные настроения и эффекты, и все же, переходя от одной картины к другой, от одной к другой, Джейми приуныл. Какой смысл во всех этих ветках и волнах? Ни одна картина никогда точно не передаст ни деревья, ни море. А в чем его цель? Точность? Он страстно хотел сказать не о деревьях, а о пространстве, которое нельзя ни точно определить, ни куда-то заключить. Является ли стремление само по себе достаточной причиной непрекращающихся упорных попыток? Джейми не знал.

Остальные мучительные вопросы касались Сары Фэи. Например, почему он согласился пойти к ней на ужин? Ответ оказался довольно прост: он хотел еще раз увидеть ее. Хотел так сильно, что готов был вытерпеть мучительное присутствие ее мужа и детей, стать свидетелем того, как другой человек проживает когда-то согревавшую его мечту. Но почему? Разбираясь в своих чувствах к Саре, он обнаружил сильнейшую путаницу. Он не испытывал никакого головокружения, никаких восторгов, одну мутную неловкость. Хотя, если бы провел с ней больше времени, возможно, нынешние чувства перешли бы во что-то более понятное. Или в сентиментальную, ностальгическую привязанность, или в безразличие, или в любовь, наконец. Он не знал, на что надеется. Стоит ли беречь любовь, даже если она ни к чему не привела?

Закончив с выставкой, Джейми еще сходил к акварелям Тернера. Он вышел из музея в половине двенадцатого, а поскольку пропустил завтрак, то нырнул в первый же попавшийся ресторанчик и заказал кофе и омлет с тостом. Он все еще ждал заказа, когда повар в грязной белой куртке вышел из кухни, включил стоявшее на полке над кассой радио и выкрутил такую громкость, что все замолчали и обернулись. Отрывистый гнусавый голос быстро говорил о японских посланниках, Госдепартаменте, Таиланде и Маниле. Пресс-секретарь президента, продолжил голос, зачитал журналистам заявление. До Джейми медленно доходило: Япония разбомбила военно-морскую базу на Гавайях. Девочка-подросток, сидевшая через два стола от него, разрыдалась. Когда диктор сказал об обязательном объявлении войны, некоторые возликовали. Выпуск закончился обещанием держать слушателей в курсе и без музыкальной заставки сменился заявленной программой: Нью-йоркский филармонический оркестр заиграл что-то противное и диссонансное.

Джейми не знал, куда пойти, и отправился на берег. Судя по всему, остальные тоже так решили, поскольку уже собиралась толпа, в основном мужчины. Они бесцельно бродили, бросали злобные взгляды на запад, на остров Бейнбридж, где-то за которым находилась Япония, как будто на сером горизонте в любой момент могла появиться туча самолетов и тогда люди начнут… а что, собственно? Кидаться камнями, когда сверху посыплются бомбы? Почувствовав себя дураком, Джейми оставил толпу с ее шапкозакидательскими настроениями и пошел наверх. На город опустилось ошеломленное безмолвие, отличное от обычного тягучего воскресного затишья. Из окон плыл оловянный, обволакивающий гул радиоприемников. Люди группками стояли на тротуарах. До сих пор война напоминала Джейми солнце: неумолимое, неотменяемое, но смотреть на него нельзя. Далекие континенты пожирали страдания и смерть, и, не находя в душе героических порывов, он избегал открытого взгляда на этот кошмар из страха, что его тоже поглотит. Но убежать оказалось невозможно. Он почувствовал себя, как в детстве, в горах, когда вдали от укрытия при приближении ощетинившейся молниями грозы не раз попадал в западню.

Из кармана Джейми достал тисненую визитную карточку Сары. Он помнил улицу. Она жила возле парка Волантир, недалеко от родителей.

* * *

Сара открыла дверь только после второго звонка. У нее покраснели глаза, а когда она увидела Джейми, снова брызнули слезы. Она, кажется, и не думала спрашивать, зачем он пришел, только кивнула заходить со словами:

– Так ужасно.

Сара быстро, почти грубо, его обняла, потом приподняла край юбки, чтобы вытереть глаза, на секунду показавшись маленькой девочкой.

– В любом случае добро пожаловать, – прибавила она, чуть улыбнувшись.

Дом Скоттов представлял собой внушительное двухэтажное здание в стиле «искусств и ремесел» с глубоким передним крыльцом. Внутри просторно, много воздуха и поразительное изобилие комнатных растений. Филодендроны усиками листьев в форме сердечка свисали с полок и столиков, а пальмы в кадках чинно стояли в углах, словно ожидая, когда их пригласят на танец. Коврики с геометрическими узорами разбросаны по ореховому полу, а стены украшены эклектичным собранием картин. Из глубины доносилось радио, ставшее громче, когда Сара провела его по коридору мимо столовой. Она перешагнула через брошенные игрушки – металлический грузовик, деревянную лошадку, уродливый замок из деревянных кубиков. В проем двери, ведущей в небольшой кабинет или библиотеку, Джейми заметил свой старый портрет Сары, поблекший, в рамке, над ним висел латунный светильник.

– Льюис дома?

– Нет, он по воскресеньям дежурит в клинике в одной из трущоб. Ушел еще до новостей, но ушел бы в любом случае. На него рассчитывают. Он хороший человек.

Последние слова она произнесла с такой очевидной защитной интонацией, что у Джейми ожила упрямая надежда.

– А ваши сыновья?

– Ночевали у сестры, так что мы смогли сходить на открытие. Их еще не привезли. Не хочу, чтобы они видели меня в таком волнении. Ты помнишь мою сестру Элис? У нее тоже два мальчика, почти такого же возраста. Проходи на террасу.

Светлая терраса была освещена тусклым серебристым светом и заставлена растениями. Джейми вспомнил оранжерею матери Сары, где, когда его приглашали на кофе, чувствовал себя таким взрослым. За стеклами виднелся пологий газон, ярко-зеленый под затянутым облаками небом. В зарослях папоротника на боковом столике стояло портативное радио, и диктор сообщал, что за японскими иммигрантами на Западном побережье установлен строгий надзор. Сара убавила громкость до невнятного бормотания, отщипнула папоротник.

– Наверное, я должна испытывать патриотические чувства, но больше боюсь. И так злюсь. – Она указала на плетеный стул с подушками в цветочек: – Прости. Пожалуйста, садись.

– Я не хочу мешать.

Она села на двухместную кушетку под прямым углом к нему.

– Хорошо, что ты пришел. Я просто таращилась в пустоту, представляя возможное теперь. Наверное, самое худшее – бессилие. И бешенство! Не знаю, что делать. Слава богу, мои мальчики еще совсем маленькие, но другие матери… Даже думать не могу. Им понадобятся врачи. Конечно,