— Овсов…Скотинин… Сухово-Кобылин.

— Кончай, Женевьева! Тебе все хаханьки, а тут, чувиха, дело «Нобелевкой» пахнет!

— Ну, я не знаю… Огурцов, Капустин, Редькин…

— Помасштабней давай!

— Тогда Овощеводов.

— Гениально, Джейн!

Никакие фамилии Борьке были не нужны, просто он искал повод поприкалываться. Жизнерадостный был чувак, не соскучишься, а уж с Розой — вообще атас! Нахохоталась с ними девушка на всю оставшуюся жизнь!

Выходила замуж вроде как за Борьку, а оказалось — за Розу Соломонну. Пока жили вдвоем на Обуха, все еще было ничего. Таскался Бориска к своей ненаглядной «мамочке» по пять раз в неделю, ну и фиг с ним! Беременная чувиха кофейку рванет, две затяжечки сделает, «Иностранку» в руки и — хлоп! — на Цилину дихлофосную тахту. Кайф! К тому времени уже чуток принюхалась. Притерпелась. А как родился Илюшка и перебрались на Преображенку — все, туши свет, сливай воду! Тортила — тут как тут! Каждый день припералась мозги вынимать. Так посмотришь — вроде с приличным прибабахом тетка, а на самом деле — хитрая, зараза!

— Ой, Боря, сынок, чтой-то у твоёй бедной мамы голова сильно кружи'тся! Спроси у Жени, уже можно Роза Соломоновна останется сегодня переночевать?

Не выгонишь же бабку на мороз из ее собственной квартиры? Короче, облюбовала свекруха топчанчик на кухне, вещички свои потихоньку с Обуха перетаскала и обжилась, родная. Классные дела! — вчетвером, со свекрухой и грудным ребенком, в однокомнатной квартире. Как страшный сон! Пришлось срочно подаваться на работу. Иначе бы девушка точно на люстре повесилась.

Утречком встанешь этак в полседьмого, чтоб в свой «почтовый ящик» не опоздать, — полна ванна Борькиных грязных носков. Третий день отмокают. Дожидаются, когда Женька выстирает. Сейчас! Разбежалась! Через всю кухню псивые ползунки и пеленки развешены. На топчане Роза похрапывает. На столе, в стакане, ее зубы отдыхают.

От такого «натюрморта» кого хошь наизнанку вывернет, а она, идиотка, все думала: может, снова беременная? Только с каких дел, когда дел никаких? Какой могёт быть секс? Илюшка полночи не спит, плачет. У Розы бессонница до четырех утра. Охает, зараза, за тонкой перегородкой, ворочается, как тюлень, или бродит в белой рубахе, словно привидение, между кухней и сортиром, туда-сюда. Того и гляди, в комнату припрется, начнет советы давать. Процесс контролировать.

Так, иногда, под утро, с головой накрывшись, как партизаны в землянке. И то все думаешь: щас Роза придет! щас Роза придет! щас… у-у-уф! Не пришла…

Борька-то не особо мамочки стеснялся: у них друг от друга секретов нет. Занятная была семейка, без комплексов ребята…

— Роза Соломонна, чего это вы нынче такая смурная? Никак приболели?

— Ай, Женя, уже лучше вы меня и не спрашивайте! У меня нашли ужастный анализ мочи. И вы даже не представляете, как Роза Соломоновна сегодня устала. Бориска просил купить презервативы, чтобы вы могли спокойно предохраняться, но такого размера, как он велел, таки нигде нет. Уже я объездила всю Москву!

Сдохнешь с ними! Только после таког

о интима снова подташнивать начинает, и уже не хочется ни-че-го! Лишь бы поскорее смыться!

Выскочишь утром из этой гребаной тринадцатой квартиры, сигарету в зубы — вроде на душе полегче и не так тошно, — и несешься на работу, как на праздник. Там хоть ты человек! Башка у девушки в молодые годы шурупила будьте-здрассьте! Получше, чем у любого мужика, идеи генерировала. С Надькой потрепешься — ля-ля-тополя, душу отведешь, с мужичками поклеишься в курилке, хвостом покрутишь — нормалек! Но день, зараза, все равно проносится, словно экспресс мимо полустанка. Народ ждет не дождется шести часов — бабы с обеда сумки сложили, чтоб побыстрей домой отвалить, бьют копытом, а ты только о том и мечтаешь, чтоб в мире произошло что-нибудь глобальное и после работы зарулили внеочередное комсомольское собрание. Часочка на три, с единодушным голосованием и резолюцией. Или уж, по крайней мере, согнали бы трудящихся на митинг. Сидишь за своим кульманом и с надеждой прислушиваешься к бормотанию транзистора из закутка завлаба: может, взбунтовалось наконец какое-никакое племя африканское? Провозгласило независимость? Что им, паразитам, трудно, что ли? Тогда хоть часок можно будет дружно поорать всем коллективом: долой американский империализм! Руки прочь от тумбы-юмбы! Свободу братскому негритянскому народу!

Ан, нет! Хренушки. Надо пилить домой. Но ноги не слушаются и, как в песенке из Борькиного репертуара, делают «шаг вперод и две назад», а на пересадке, на «Комсомольской», сами собой поворачивают к поезду в сторону «Фрунзенской». К маме! У нее так хорошо! Чисто, красиво, уютно, и никто не несет никакой медицинской чуши — про горшки, клизмы и прочие любимые свекрухины предметы.

Нет, зараза, плетешься с сумками наперевес на Преображенку! Борька, небось, уже злится, зубами клацает. Проголодался! Чтобы этого троглодита прокормить, надо было не в «ящике» инженерить, а на мясокомбинате туши рубить и, как положено, переть оттуда по-черному. Тогда, глядишь, Бориска нажрался бы в конце концов.

Домой вползешь, там вся честная компания во главе с усатой, громогласной тетей Цилей. Втроем тютькаются с Илюшкой. Циля, правда, отличная была бабка, адекватная. Со здоровым житомирским чувством юмора. Несмотря на семнадцать лет воркутинских лагерей. За ее душевный героизм девушка перед ней преклонялась. Попробуй-ка переживи такое и останься человеком?

Вышла рыженькая красотка Цилечка за крупного партийного работника. Пожила с ним месячишко в каменной хате с теплым клозетом, галушек наелась почти что досыта, приоделась, приобулась. Ботики ей партиец купил, чулки фильдеперсовые, шубу обещал справить. И тут за щедрым дяденькой подъехали ребята из НКВД. Прямо из койки вынули, из благодарных Цилиных объятий. Больше она своего Захар Якольча не видела, а через неделю и сама загремела. По полной программе.

Сильнейшая была старушенция! Ни одного концерта Рихтера не пропускала. Только там и позволяла себе всплакнуть. Под музыку. Во всех остальных местах материлась по-лагерному круто и хохотала тяжелым, прокуренным басом. С Цилей можно было и рюмку пропустить, и «беломорчику» посмолить, и над тупой Розой вдвоем поприкалываться, а после ее ухода и кайф словить. Потому как необъятная Циля одна домой на обмороженных на лесоповале ногах никогда не возвращалась. Исключительно в сопровождении младшей сестрицы. Значица, появлялся шанс отдохнуть от свекрухи часиков до десяти утра. Ради такого несказанного счастья не грех было и на работу разок опоздать, и махнуть перед сном еще не одну рюмашку…

Ё-моё, она и сейчас не отказалась бы от рюмашки! Совсем закоченела в этом гребаном автобусе. Просто кондратон какой-то!

На пустыре гудел сырой ветрище, толкал в спину, разворачивался, паразит, и лупил прямо