…Когда у него такая фантасмагория.

– Да, да, спросите, – сказал Борис Лукьянович. – Тем более что паёк на вас все эти дни выписывали – я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся. А то что вы – брынзу. Хотя это вкусно, конечно, спасибо… Завтра получите сухпай, да?

Артём закрыл глаза, открыл, взял себя за ухо и так некоторое время шёл.

“Нет, не сплю”.

* * *

– Как ты меня назвал?

– Шарлатанка.

– Какое хорошее слово. Как леденец во рту, по зубам катается… Ещё как-нибудь назови.

– Шкица.

– Это что?

– Как шкет. Только дамочка.

– Шкица… Шкица. Тоже хорошо…. А что ты не стал дела иметь с проституткой? Рубль ей отдал. И не стал. Дурачок.

Артём недолго молчал, рисуя пальцем не видимый ему самому узор на стене. Они лежали в темноте в его сторожевой каморке.

“Ей рубль, а вообще три”, – вспомнил он.

– Не стал, – сказал он, помолчав.

– Какой гордец, – тихо засмеялась она. – …Теперь дождался своего?

Артём на мгновение перестал рисовать на стене: а вдруг она сейчас рассердится? Вторая его ладонь лежала поверх её руки – не сжимая, не пытаясь сплестись пальцами, просто – поверх. Их руки – это единственное, чем они соприкасались сейчас.

Артём попытался через свою ладонь почувствовать: как она – злится или просто шутит? задирает его? или сама себя злит нарочно?

Он ничего не ответил на всякий случай.

– Иди тогда чай мне приготовь, – велела Галя.

Артём смахнул со стены свои не существующие на самом деле рисунки и пошёл на кухню.

Странное дело: оставляя её на минуту, он сразу же терял всякую веру в реальность происходящего и тем более – в её человеческие и, дико сказать, женские чувства.

– Осип сделал термос. Сам, – доложил он, поспешно возвращаясь, – …теперь у нас всегда есть кипяток.

Уйдя всего на две минуты, он успел испугаться: а как теперь её настроение – не разошлось ли по швам, не обернулось ли чем-то невозможным и жутким; Артём неизменно чувствовал, что вероятность этого огромна: только моргни – и тут же не узнаешь мир вокруг себя.

Своим голосом, произнося в темноту комнаты слова, Артём словно пробовал, есть ли тут жизнь, и если есть – то какая она: тёплая, млекопитающаяся – или холодная, вздорная и пожирающая людей целиком.

Так шарят дрожащим фонариком или шипящим факелом в подземелье, всякую минуту опасаясь увидеть такое, что поседеешь навек.

– Троянский? – переспросила она из темноты.

Артём и не понял поначалу, о чём это.

– А. Да, Осип. Троянский.

Несколько часов назад Артём, с этим самым Осипом переругавшись, перетащил в свою комнату диванчик из того помещения, где учёные собирались сделать перекурочную.

“А где мои друзья будут курить, когда похолодает?” – разозлённо и чуть в нос спрашивал Троянский. “Стоя! Стоя надо курить!” – отвечал Артём негромко, двигая диван: ему никто не помогал; учёные вообще с каждым днём воспринимали его присутствие всё недовольнее.

Воспользоваться термосом Осип тоже не предлагал Артёму, но он и не спрашивал.

В качестве столика под чай Артём, снова отлучившись, принёс тумбочку, на которой велись записи о весе морских свинок и прочие наблюдения за их насыщенной жизнью.

Когда вернулся во второй раз, Галя сидела совсем одетая, только с распущенными волосами, трогала рукой этот самый диванчик.

– Вшей тут нет у тебя? – спросила.

– А надо? – поинтересовался Артём с улыбкой.

Она не засмеялась.

– Я там пирог с навагой принесла. Давай поедим. Я сама ничего не ела весь день. Включи свет! Только окно… прикрой чем-нибудь.

Артём сделал всё, как велели.

Присел возле столика на колени – налил ей и себе по чашке.

Тем временем она потянулась за своей сумкой.

Сумка была не совсем женская – кожаная, военная, на ремне, – только небольшая и почти новая. Зато внутри имелся вполне дамский набор: пудра, помада, духи – Артём заметил, когда она открыла и начала там, в женской манере, что-то поспешно и чуть раздражённо перебирать: да где же?

Искала, видимо, расчёску, но не нашла – зато обнаружила другое.

– Смотри, какие у меня записки, – сказала.

– Кому? – спросил Артём, дуя на чай, хотя он был и не такой уж горячий.

– А никому. Лагерники пишут. Изъяли. Слушай. “Пойду к лепкому, и ты приходи. Без тебя таю как конфетка. Остаюсь до гроба твоя верная”. А? Вот это любовь. А вот слушай ещё, – она повыбирала в сумочке, там было много, непонятно зачем она их носила при себе: – “Вам из весная Гала хочет с вами знакомица”. Понял? Гала! Из! Весная! – она будто бы ожидала, что он засмеётся.

– Да, – очень серьёзно ответил Артём.

Она посмотрела на него секунду и, чего-то не найдя в его лице, выдохнула:

– Ну ладно… – и убрала записки. – …А с чем чай? Травой пахнет какой-то.

– Я туда еловые веточки добавляю, – сказал Артём, напряжённо разглядывая её: что-то происходило, и это надо было остановить.

– Правда? – спросила она и наклонилась к чашке. – …Интересно… Не хочу такой. Поеду.

Вдруг поднялась, подхватила сумку – сумка раскрылась, одна записка выпала, Галя её не заметила, обошла сидящего Артёма, поспешила к выходу.

Он тоже поднялся, пошёл следом, тоскливо понимая, что вот и всё, кажется, вот и конец – и что случится потом, никто не объяснит ему, но ничего хорошего, наверное, не будет.

Сейчас она уйдёт – и прощай, фарт необычайный.

А если он попытается, скажем, поцеловать её в щёку на прощание – то случится вообще что-то ужасное.

Хотя если он не выйдет её провожать – будет совсем плохо.

В общем, выбор невеликий и печальный.

– Гала из весная, – пояснил он тихо. – Я это понял так, что сделанная из весны.

Она остановилась, держась за косяк дверей, и ещё раз посмотрела на него.

В прихожей было темно, и глаз её Артём не мог рассмотреть.

Тогда он добавил наугад:

– Ты.

* * *

…Всё это было болезненно и невозможно, держалось на каких-то ветхих неразличимых нитях, которые – вздохнёшь – и оборвутся… но каким-то чудом продолжалось.

Он шагнул к ней, а ей некуда было деться – позади двери, впереди он.

Потом их куда-то на кухню занесло, они страшно напугали морских свинок – звери попрятались, люди уронили и чайник, и термос, всё было в кипячёной воде… пока не нашли себе места в каком-то новом углу, на старом кресле, искусали друг друга – так и помирились.