от горячего чая. Заодно и свечи нашлись — в том же шкафчике, где лежала заварка, сахар, спички и молоток — надо полагать самые необходимые для выживания предметы.

Буря набирала обороты, стены дрожали под ударами ветра, стаканы на полке позвякивали, выражая таким образом возмущение и страх, и только чайник, равнодушный к творящемуся вокруг безобразию, важно пыхтел, выплевывая клубы горячего белого пара.

— Чай, это хорошо. — Первым на кухне появился Марек. Выглядел он так, словно весь вечер провел в кресле перед камином, покуривая трубку и рассуждая о глобальной политике. Или же, на крайний случай, на площадке для гольфа. Новые джинсы сидели столь же хорошо, как и старые, белозубая улыбка вызывала острые приступы зависти, а чуть влажные волосы пребывали в восхитительном беспорядке. Вид у Марека был по-разбойничьи лихой, хулиганистый и лукавый.

— Чай, это замечательно! — Повторил он, усаживаясь на табурет. — А когда сей благородный напиток подает прекрасная женщина, он обретает поистине удивительные свойства.

Что требовалось доказать — подхалим. Но с Мареком легко, можно трепаться, не задумываясь о словах, о том, что ненароком можешь обидеть или разозлить. Марек, как мне кажется, вообще обижаться не умеет.

Салаватов объявился через несколько минут и доверительная, легкая атмосфера моментально улетучилась. Тимур улыбался, но я кожей ощущала неискренность этой улыбки. Так, наверное, улыбается акула-людоед несчастному серфингисту, который, позабыв о правилах безопасности, заплыл слишком далеко. Серфингистом в данном конкретном случае была я.

— Чаевничаете? — Осведомился Тимур таким тоном, будто мы с Мареком не чай пили, а предавались разврату прямо на кухонном столе.

— Будешь? — Спросила я, хотя больше всего на свете мне хотелось двинуть чайником по пустой Салаватовской башке.

— Наливай. — Буркнул он. Тоже мне, одолжение делает.

— Кстати, чай, безусловно, вещь хорошая, но чай с коньяком — еще лучше будет. — Марек попытался разрядить обстановку. — И сам по себе коньяк не плох. Может, по стопочке? В баре есть.

— Можно и по стопочке.

— А что-нибудь, кроме коньяка, имеется? — Пусть кто угодно говорит, будто коньяк — благороднейший из спиртных напитков, но я его не люблю: горло дерет, желудок жжет, и запах, ко всем бедам, препротивнейший.

— Сама посмотри. Бар ведь в твоей комнате. — Марек развел руками, словно извиняясь за столь необычное расположение бара. Два варианта напрашиваются: либо моя мать была тайной алкоголичкой, либо жадной.

— Там за картиной, вернее, картина — это наружная стенка бара, — пояснил мой новообретенный родственник, — специально так делали. Строители виноваты — что-то в планах напутали, а переделать руки не доходили. Неудобно, конечно, но как есть. Захочешь — перестроишь на свой лад.

— Значит, вам коньяк?

— Коньяк. — Подтвердил Марек, Салаватов просто кивнул, выражая согласие. Он изо всех сил старался выглядеть равнодушным, словно монах-отшельник, который пятнадцать лет провел в уединенной пещере. Ладно, пусть психует, только бы с Мареком не задирался.

Бар, спрятанный за картиной — сюжет подходящий, с пузатыми, оплетенными лозой винными бутылями и бокалами, наполненными красным напитком, предположительно, вином — радовал душу нестройными рядами бутылок разной формы, размеров, цветов… Одного коньяка нашлось аж три сорта, я выбрала ту, что покрасивше. Для меня нашлась уютная, темно-зеленого стекла бутылка ликера «Бэйлис».

Я уже собиралась закрыть бар и уволочь добычу на кухню, когда заметила лежащую на полу фотографию. Наверное, из бара выпала. Нагнувшись — бутылки пришлось поставить, чтобы не мешали — я подняла снимок. Вдруг что-то важное?

С глянцевого кусочка бумаги на меня смотрел до невозможности красивый Марек — оказывается, ко всем своим достоинствам, он еще потрясающе фотогеничен! Одной рукой Марек приветственно махал кому-то, полагаю, что фотографу, другой обнимал девушку. Интересно, кто она? Лица не видно, девица отвернулась от фотографа, стояла, уткнувшись Мареку в плечо. Платиновые волосы рассыпались по плечам, короткая юбка позволяет любоваться длинными ногами неземной красоты.

Я ощутила укол ревности. Марек ухаживает за мной, но в то же время, разве я, серая и обыкновенная в состоянии составить конкуренцию этой красавице? Хотя, с чего я взяла, что они еще встречаются. Может, фотография старая, и стеснительная девица давным-давно исчезла из жизни Марека.

Она исчезла, а я… не знаю, хочется ли мне входить в его жизнь. Намеки Марека с каждым разом становились все более откровенными, он вел себя, словно глухарь на току, который вертится, кланяется, курлычет перед самкой, не замечая ничего вокруг. Безусловно, подобное внимание льстит, и Марек — мужчина привлекательный, видный, умный, а я? Я — серая курица, клуша домашняя, я столь же далека от него, как Солнечная система от Магелланова облака. Тимур гораздо ближе, понятнее и надежнее, что ли? Рядом с Салаватовым я чувствую себя спокойно, не нужно думать о том, как ты выглядишь, не размазалась ли помада, не потекла ли тушь, не растрепалась ли прическа…

Если Марек расстался с такой красавицей, как эта платиноволосая девушка, на что остается рассчитывать мне? Подумав, снимок я засунула обратно в бар: глаза не видят, сердце не болит.

И все-таки, что-то знакомое было в облике этой красотки…

Мой дневничок.

Третий день без нее. Больно, пыталась звонить, но она отключается, едва заслышав мой голос. Она больше не желает знать. Бедная, бедная я, брошенная и никому не нужная. Вика лезет со своей любовью, Ника с проблемами, Салаватов с претензиями.

Ненавижу всех! Мне нужна только С..

Пересматривала старые фотографии, папу увидела. Он мною гордился, а я не оправдала надежд. Как погано не оправдывать чьих-то надежд. Вспомнились сказки про клад. Папа уже болел, но, чем черт не шутит, а вдруг?

С. сказать. Если у меня появятся деньги, настоящие деньги, С. вернется. Папа говорил про Лисий остров. Съездить и осмотрется, это недалеко.

Чего я добиваюсь? Не знаю. Ее. Пусть вернется, тяжело жить без души.

Тимур

Обгоревшая спина дико чесалась, а насмешливый взгляд Марека отравлял существование. Эх, сейчас бы сметанкой кожу помазать или кефирчиком, как в детстве. Салаватову, сколько он себя помнил, никогда не удавалось загореть нормально, чуть пересидишь на солнце — и все, прощай шкура. Кефир хотя бы приглушал боль, но мазаться кефиром на глазах Марека… Салаватов представил себе, как удивленно вытянется рожа этого хлыща. Или не вытянется? Хорошее воспитание поможет справиться с чувствами.

Ника вышла за коньяком и пропала. Марек вежливо улыбается, в глазах — печаль, на руке — дорогие часы с золотым браслетом.

— Ты подумал?

— Подумал. — Салаватов внутренне собрался, готовясь к неприятному разговору.

— И что?

— И ничего. Я не уеду.

— Зря. — Марек не огорчился, или, по крайней мере, виду не подал. Улыбка сохраняла вежливую отрешенность, глаза печаль,