– Через четыре ночи, – тихонько проговорила она. – Только четыре ночи. Сага, скорее всего, что-то подозревает и перенесла собрание на более ранний срок. Она имеет на это право в исключительных случаях.

Слова ее не произвели сильного впечатления на мужчин.

– А что теперь? – спросил Бальестерос.

– Мы должны изгнать ее.

Послышался сильный глухой стук. Ракель их успокоила:

– Это она нервничает, но удрать не сможет.

Бальестерос набрал в грудь воздуха и взглянул на Рульфо. Тот выглядел наиболее измотанным. Доктор хорошо знал это выражение: он видел его на лицах бесчисленных жертв трагических происшествий и пациентов с неизлечимыми заболеваниями. Это было лицо того, кто утратил нечто важное, невосполнимое. Пальцы его были сцеплены, а взгляд устремлен в пол. И тут он поднял глаза:

– Как мы ее изгоним?

– Это зависит от тебя. Она может вернуться в тебя или уйти навсегда. Если она уйдет, то подыщет другое вместилище. Мы уже получили от нее то, чего добивались: она дала нам доступ. Это как если бы нам дали в руки дубликат ключа, который есть у них. Теперь она нам больше не нужна.

Рульфо кивнул:

– Каким образом я могу изгнать ее?

– Скажи ей, чтобы уходила. Если будет отказываться, прочти последние стихи, которые ты посвятил Беатрис.

– Я уже не помню те, что прочел раньше…

– А когда прочтешь остальные, забудешь и их. Извергнув их из себя, ты тем самым извергнешь и ее.

Рульфо вновь кивнул. Какое-то время он только это и делал: кивал головой, не говоря ни слова, не поднимая глаз. Потом он поднялся, взял бутылку виски и плеснул себе приличную порцию. Бальестерос тоже попросил немного. В этот момент он не отказался бы и от наркотика.

– Хорошо. – Рульфо покинул кухню.

В столовой, едва освещенная стоящим в углу торшером, в центре круга понуро сидела дама. Исхудала она катастрофически: живот ее представлял собой впадину, над которой вздымался каркас из ребер, груди свисали, как высохшее вымя, вульва походила на рану без крови – старый бледный надрез под лобком. Тем не менее туго натянутая на череп кожа все еще прорисовывала юные и точные черты лица Беатрис Даггер.

Рульфо она показалась карикатурой на Беатрис, созданной умалишенным.

Она взглянула на него:

– Я давала тебе стимулы жить, Саломон.

– Но ты же их и отняла – все.

– Тогда покончи с собой – и проблема решена.

– Я так и сделаю, но начать хочу с тебя.

– Похоже, эта пройдоха, эта предательница тебе ничего об этом не говорила, так?.. Если я вернусь в тебя, все будет как раньше. Я сделаю так, что ты забудешь об этих минутах, и я снова стану воспоминанием о Беатрис. Ты сможешь меня оплакивать, я буду приходить к тебе во сне. Тебе не кажется, что это гораздо лучше, чем если ты останешься один? Если ты снова меня примешь, ты вновь будешь верить в Беатрис. А если прогонишь меня, то потеряешь ее навсегда. Решение за тобой. Ты сам это сказал. Если я вернусь к тебе, то вновь стану прекрасным обманом. В противном случае я стану отвратительной правдой. И я скажу тебе, что ты предпочитаешь, Саломон. Ты – поэт, а поэты всегда выбирали обман, когда он красивее правды… Прими меня, и ты снова будешь влюблен. Прими меня, и Беатрис станет твоим ангелом – будет улыбаться тебе во сне, говорить с тобой, когда ты будешь ее вспоминать, она придаст смысл твоей боли и надежду твоей жизни. Люди жаждут жить обманутыми. Прими меня, Саломон Рульфо, ведь ты – поэт.

Внезапно, слушая даму номер тринадцать, Рульфо кое-что понял.

Это и было настоящей целью его сошествия.

Он прошел сквозь весь ад ужаса и тьмы только для того, чтобы оказаться ровно в этой точке, в этом глубоком и ледяном подвале; дальше – либо пустота, либо возвращение в прежнюю жизнь. Это почти как пытаться выбрать между ярмом будущего и бесплодной пустыней прошлого. И он подумал, что над этим решением, как маятник, раскачивается из стороны в сторону все его существование.

Несколько секунд Рульфо и дама номер тринадцать смотрели друг на друга.

И он осознал, что она права. Невозможно жить без мечты. Если он потеряет Беатрис, он утратит нечто большее, чем та жизнь, что еще остается: он утратит также и ту часть жизни, что уже прожил. Нет человека, способного пойти на это. Никто не может перенести разрушение прошлого счастья, особенно если есть возможность его сохранить.

Она и в самом деле была права, и именно поэтому он знал, что решение принято. Потому что существуют такие вещи, о которых невозможно рассуждать, но они-то и есть самые важные в жизни. Циклон. Поэма. Месть.

Он выдержал взгляд дамы, прекрасный взгляд Беатрис, оправленный в раму жутких костей черепа.

– Я уже выбрал.

Она по-прежнему улыбалась, но это была уже не настоящая улыбка, вызванная мышцами в уголках рта, а фальшивый оскал голого мрамора, желтой кости, оправленной в десну.

– После меня – только молчание, Рульфо, – пригрозила она. – Я – последний стих. За последним стихом наступает молчание.

– Я знаю. Но я хочу этого молчания. Убирайся.

– Ты совершаешь ошибку. Позволь мне показать тебе, что ты совершаешь ошибку…

Рульфо не дал ей продолжить. Он прочел следующую строфу, глядя в глаза, которые принадлежали Беатрис Даггер:

И, словно ее плоть была тающим льдом, дама истончилась. Скелет потерял объемность, сморщился, как листок бумаги. Шея вытянулась и стала тонкой, как черенок, плечи уподобились перекладинам креста, руки и ноги – лапкам насекомого, челюстные суставы развалились, и рот раскрылся, словно пустая могила. И только глаза, сами по себе, как капли воды в глубине орбит, оставались теми же. Зеленые глаза Беатрис Даггер, не мигая, глядели на Рульфо, медленно погружаясь в пропасть распадающегося тела.

– Саломон, ты еще не знаешь, что такое молчание… Что угодно лучше этого…

– Ты – нет.

– Саломон…

– Убирайся из моей жизни.

– Саломон, нет…

Рульфо забыл почти все стихотворение, но еще помнил последнюю строфу, последние три стиха. Он прочел два:

Дама онемела. Тело ее было уже не чем иным, как бесформенными клочками, но ее глаза по-прежнему сверкали изумрудами посреди шелестящего тающего тумана.

Рульфо глубоко вдохнул и произнес последний стих:

Порыв ветра за его спиной распахнул окна и надул занавески. Взгляд Беатрис тоже закачался в волнах воздуха.