— Молодец, что пришел!

Друзья обнялись. Поцеловались. От Джедая вкусно пахло тушенкой и водочкой. В темноте Башмаков не мог подробно рассмотреть его, но все-таки заметил, что Рыцарь сильно изменился — поседел и высох до болезненной жилистости. На скуле виднелся белый выпуклый шрам с лапками — казалось, сидит многоножка-альбинос. Оружия, кроме штык-ножа на поясе, у Каракозина не было.

— Вот, пополнение тебе привели! — доложил башмаковский конвоир. — Принимай!

— Спасибо. Друг детства. Проведать пришел…

Они отошли в сторону от костра.

— А Катя тебя по телевизору видела! — сообщил Башмаков, чувствуя неловкость из-за того, что Джедай назвал его «другом детства». — Ты ведь был в Абхазии?

— И в Абхазии тоже…

— Как там Гречко? Он теперь, наверное, уже атаман?

— Погиб Гречко. На мине подорвался.

— Извини… Ты насовсем? Ну, в том смысле, тебе можно теперь в Москве?

Каракозин глянул исподлобья, игранул желваками, и сороконожка на скуле будто шевельнула лапками.

— Можно. Если одолеем, тогда все будет можно. Потому что тогда не они меня, а я их искать буду! «Предателей на фонари…»

— «…вдоль всей Москвы-реки!» — подхватил Олег Трудович.

— Помнишь еще? Молодец! Как Катя?

— Нормально.

— Дашка?

— Растет.

— Ну-ка погоди! — Джедай, нахмурившись, прислушался к бубниловке громкоговорителя. — Молодец Бабурин! Так и надо. Только так и надо!

— А что это?

— Это Верховный Совет заседает, а нам транслируют, чтобы не скучали…

— А что, скучно?

— Нет, не скучно, а скоро вообще будет весело! Значит, лимузины стережешь? Не горюй, Олег Термидорыч, если победим, восстановим «Альдебаран» и поработаем. Чертовски хочется поработать!

— А победим? — осторожно спросил Башмаков.

— Вряд ли. Плохо все это кончится. Очень плохо! Знаешь, чем они сейчас занимаются? — Джедай показал на репродуктор.

— Чем?

— Выясняют, кто главней… Довыясняются!

— Народ надо поднимать! — посоветовал Башмаков.

— Чего ж ты не поднимаешься?

— Я? Если народ поднимется, и я поднимусь…

— С дивана? Тебя, Тунеядыч, будут через двадцать лет в школе изучать!

— В каком смысле?

— Как типичного представителя… Но ты не виноват! Со всеми нами что-то случилось. Знаешь, есть такие насекомые твари — они что-то червячку впрыскивают — и червячок как бы замирает. Живые консервы. Тварь потом червячка жрет целый год. Он, живехонький, свеженький, вкусненький, — а пошевелиться не может. Может только думать с грустью: «Вот от меня уже и четвертинку откушали, вот уже и половинку отожрали…» Нам всем что-то впрыснули. И мне тоже… Просто я очнулся раньше. Так вышло. Передай это Принцессе!

Джедай вынул из нагрудного кармана конверт. Судя по залохматившимся краям, письмо было приготовлено давно.

— Ты понимаешь, я даже не знаю, где она теперь, — осторожно предупредил Башмаков.

— Найди! Это не ей. Это Андрону… когда вырастет.

От костра донесся шум и хохот. Из выкриков можно было понять, что там издевательски решается судьба Ельцина после победы. Смех вызвало предложение выдавить из гаранта весь накопившийся в организме алкоголь…

— Так он же с дерьмом вперемешку будет! — заметил кто-то басом.

— Вот и хорошо! Напоить этим Шумейку с Гайдаром!

— Бедные идиоты, — усмехнулся Джедай.

— Если что, — предложил Башмаков, — давай к нам! Мы спрячем! Хочешь, на даче. Там, кроме тещи, никого нет.

— Стоит домик-то у соседей?

— Стоит.

— Вот видишь, дом я выстроил! Не себе… Сына родил! Не себе… Осталось дерево посадить. Для других. Ну прощай, Олег Трудович! Иди! И никому не говори, что меня видел… Хотя подожди!

Джедай направился к палатке, из которой торчали ноги, обутые в десантные ботинки. Нагнулся, пошерудил внутри и вынул гитару.

— Эй, ребята, — крикнули у костра, — Андрей петь будет!

— Отпелся, — отрезал Каракозин.

Воротившись, он протянул гитару Башмакову:

— Это тебе! На память обо мне.

— Подожди, но ведь Руцкой говорит, что армия…

— Руцкой? Профессия у них такая — говорить…

Башмаков взял гитару и заметил большое черное пятно на том месте, где была витиеватая подпись барда Окоемова.

— Тоже сволочь, — объяснил Джедай. — Сказал по телевизору, что всех нас надо давить, как клопов. Слышал?

— Слышал.

Окоемов действительно выступал по телевизору и жаловался, как в 76-м году его не пустили на гастроли во Францию, а потом еще вдобавок отменили концерт в Доме культуры детей железнодорожников и, наконец, к пятидесятилетию вместо ордена Дружбы народов дали унизительный «Знак Почета». Из этого следовал довольно странный вывод — неуступчивый парламент нужно разгромить, а красно-коричневую заразу выжечь каленым железом. Раз и навсегда. В заключение ведущий попросил Окоемова что-нибудь спеть, и тот задребезжал своим знаменитым тенорком:

— Нет, не возьму. — Башмаков вернул гитару Джедаю. — Даже не думай об этом! Придешь к нам в гости. Споем…

— Хорошо. Сформулируем по-другому: отдаю тебе гитару на ответственное хранение. Когда все кончится — заберу. Договорились?

— Договорились.

— Прощай!

— Прощай.

Они обнялись. От Джедая пахнуло стойбищным мужеством. И, только звякнув о костистую каракозинскую спину бутылками, Башмаков сообразил, что чуть не забыл вручить другу старательно собранную Катей посылку.

— Тебе!

— Спасибо! — Каракозин взял авоську и принюхался. — Котлетками пахнет!

Это были последние слова Джедая.

На «Баррикадной» Олега Трудовича все-таки остановил патруль — трое здоровенных парней в камуфляже. У каждого на плече висел укороченный десантный автомат, а у пояса торчал штык-нож. Омоновцы, явно переброшенные в забузившую столицу издалека, говорили с немосковской напевностью.

— Документы! Приезжий?

— Я москвич, — возразил Башмаков, протягивая предусмотрительно взятый с собой паспорт.

— Откуда идешь, москвич? — неприязненно спросил омоновец, видимо старший по званию, листая документ и сверяя испуганное лицо задержанного с паспортной фотографией.

— С дня рожденья, — струхнул Олег Трудович. — Видите, я с гитарой…