Ощутив холодное сердце государя, Елизавета печалилась недолго и, удалившись от двора, предавалась рассеянности и удовольствиям в подмосковной Александровской слободе.

Не с того ли, правда, времени станет склонна она выказывать в обществе некоторый род насмешливости, которая, по-видимому, занимала ее ум.

При дворе она не имела никакой силы, ни для кого не была опасна — действительно так, но и не могла она не знать о «тестаменте» матери своей, который гласил: «Ежели В. Князь (Петр II) без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна, с своими десцендентами, по ней цесаревна Елизавета и ея десценденты, а потом великая княжна (Наталья Алексеевна) и ея десценденты наследовать…»

Анны и Натальи не было в живых. Оставался сын Анны — Петр-Ульрих, прямой наследник престола. Но, разумная и рассудительная в жизни, Елизавета осознавала: шансы у него малые. При дворе боялись, должны были бояться воцарения голштинского принца, ибо Россия тут же будет вовлечена в войну с Данией из-за Шлезвига, а кроме того, личность отца Петра-Ульриха, голштинского герцога Фридриха-Карла, не вызывала к себе симпатий у русских. Уж больно насолил им своим вмешательством в дела России его министр Бассевич. Что же до нее касательно, то и у нее шансов нет. Кто же за нее ныне крикнет? Феофан Прокопович разве.

Стоял подле ее постели принесший известие о кончине императора Лесток, теребил просьбою сбираться да в столицу мчаться, а она, свесив голые длинные ноги, думала думу горькую.

Знать ее не любила. Разве что в гвардейских полках кто, в память об отце, с упованием смотрит на нее, да и кто — неведомо. В Немецкой слободе разве что ее сторонники, да среди послов некоторых европейских кабинетов. Граф Вратислав, посол немецкого императора, к примеру, да голштинские и брандербургские представители. Дак этих Верховный Тайный Совет и не послушает.

Вот почему, вздохнув тяжко, ответила она Лестоку, после молчания долгого:

— Куда ж мне с таким брюхом?

Вернулась она в Белокаменную лишь по воцарении Анны Иоанновны.

Утро. Солнце в оконце сквозь морозные узоры проглядывает. Истопник печь растопил. Тепло в спальне. Вставать пора, да понежиться хочется. Можно хоть изредка вольность себе такую позволить. Заслонка в печи полуоткрыта, и видны языки пламени. Эдак вот и в детстве, откроешь поутру глаза, а от печи жаром пышет, а знаешь, на дворе мороз лютый. Матушка, царствие ей небесное, заглянет в спаленку, волосы погладит — и так-то сладостно. Эх, дни давние, не воротить вас. Вставать надобно.

Откинула государыня одеяла атласные, на ковер ступила, надела широкий шлафрок, голову повязала по-крестьянски, красным платком, позвонила: кофию подать.

Истопник в спальню вошел, проследить за топкой. Увидел государыню у окна стоящей, в ноги поклонился, поцеловал туфлю ее.

— Есть у меня для тебя, Алексей Милютин, весть добрая, — сказала Анна Иоанновна.

Истопник замер в полупоклоне.

— Служишь ты исправно, предан мне. Эрнст-Иоганн тобою весьма доволен. А посему, за службу верную, решила я даровать тебе дворянство.

— Матушка-царица, да я… да по гроб жизни… да после такого…

Кинулся вновь туфлю поцеловать, но Анна Иоанновна подняла его. Подняла, да впервые в жизни позволила руку поцеловать.

А когда осталась одна, вдруг тяжесть привычную в душе ощутила, страх какой-то, что не отпускал в последнее время. Жутко было, будто смерть где-то рядом ходила. Так-то вот, верно, и мальчишка-император, Петр II, в последние дни смерть чувствовал. От нее бегал. Бегал, да не упрятался. Не могла понять Анна Иоанновна, откуда страх этот приходит, а нутром чувствовала его. Чувствовала его и вину свою. Ту, о которой и с духовником говорить боялась. Не знала, не ведала, а (прости Господи!) к смерти Натальи и Петра — детей царевича Алексея Петровича — причастной стала.

«Господи, Боже милостивый, спаси и сохрани! Спаси и помилуй!» — кинувшись на колена пред иконами, зашептала она. Молилась жарко. В смятении на лик Божий безотрывно смотрела и просила, умоляла смилостивиться над ней, пожалеть сироту.

Чутьем женским угадывала, не Голицыным Дмитрием Михайловичем и Долгоруким Василием Лукичом престол ей даден, а обстоятельствами, к тому подготовленными.

Оставаясь наедине, не единожды вспоминала сии обстоятельства, коим обязана она, средняя дочь царя Иоанна Алексеевича, восшествию на престол.

Еще в Митаве, в декабре 1728 года, когда пришла весть из Москвы о кончине племянницы Натальи Алексеевны, екнуло у Анны Иоанновны сердце словно от недоброго предчувствия. Помнится, первой мыслью было: что, как и до Петра Алексеевича доберутся? Не знала, о ком думала, а мысль такая промелькнула.

Возвращалась Наталья в Москву. Заночевать остановилась во Всехсвятском, у царевны Дарьи Имеретинской. Наутро занемогла, а на другой день ее не стало. Кроме хозяйки, близ Натальи была и Анна Крамер. Та самая, что обмывала тело покойного царевича Алексея Петровича. Много тайн знала эта гофмейстерина, начинавшая прислугой в доме сестры Анны Монс.

Через год с небольшим, в январский морозный день, примчал гонец из Москвы с сообщением о болезни Петра Алексеевича. И вновь не по себе стало Анне Иоанновне. Сразу о худом подумала. Готовилась она к поездке в Москву, на свадьбу к государю. Знала, Долгорукие в фаворе, Остерман места себе не находит, чуя — власть упускает. Эрнст-Иоганн, чрез своих лиц, подробно информирован был и в деталях о московских событиях рассказывал. Позже пришла весть и о кончине государя. Сказывали, застудился он в крещенские морозы. Оспа открылась. Начал было выздоравливать, вздохнули все с облегчением, да, не слушаясь никого, Петр Алексеевич будто бы открыл окно — свежим воздухом подышать, тем и сгубил себя. Застудил оспу. А мыслимое ли дело такое позволять, зная, чем кончиться может все. Остерман Андрей Иванович подле государя неотлучно находился. Неужто не понимал? Не мог не понимать. Человек умный. Может, в расстройстве был, что как женится его воспитанник на Екатерине Долгорукой, так и удалят его родственники новой государыни от двора. От расстройства и голову, ведомо, потерять можно.

Весть о решении верховников призвать на трон Анну Иоанновну привез первым живший в Лифляндии граф Карл-Густав Левенвольде. Обо всем происходившем в древней московской столице сообщал ему брат-камергер Карл-Рейнгольд Левенвольде — помощник воспитателя Петра II, друг Остермана и посла прусского Мардефельда.

Эрнст-Иоганн, кажется, не был удивлен столь необычной новости. Услышав, что верховники будут предлагать кондиции подписать, кои власть Анны Иоанновны как самодержицы ослабляли бы, сказал твердо:

— Подписывай немедля.

В Москву тотчас же отправил Корфа. А через несколько часов в Митаве появилась депутация от верховников.

Василий Лукич Долгорукий, которому она когда-то так благоволила, вместе с князем Михаилом Михайловичем Голицыным-младшим и генералом Леонтьевым донесли ей вначале о преставлении императора, а затем известили об избрании ее на российский престол и передали письмо с кондициями от Верховного Тайного Совета, строго соблюдая инструкцию, согласно которой вручить их Анне Иоанновне надлежало наедине, без присутствия посторонних. По сему случаю вышел конфуз. Во время первой аудиенции трех депутатов Бирон, единственный из всех приближенных герцогини, позволил себе остаться в ее кабинете. Князь Василий Лукич Долгорукий приказал ему выйти. Бирон отказался, тогда Долгорукий, взяв его за плечи, вывел из комнаты. С того Долгорукие дорого заплатили за оскорбление. Многие из них позже были обезглавлены.