Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но тем летом у меня возникла неожиданная работа: галерист Гельман выбирал бывшего премьера Кириенко в мэры Москвы, собрал для этого целую толпу богемы, и я тоже пригодился для того, чтобы пить, гулять и веселиться, изображая предвыборную суету. Когда всё закончилось и мэром остался Лужков, толпа богемы поехала отмечать конец парада на дачу к Кириенко, куда-то в Барвиху, за высокий номенклатурный забор. Выпив всё, что Барвиха была готова налить, ветераны и дебютанты политтехнологий сели в автобус – и вот там-то, страшно смущаясь, я и познакомился с тем самым Шурой, который, мягко улыбаясь, сказал мне, что он, конечно-конечно, обо мне слышал, и пригласил позвонить-написать. Я уже старше, чем он тогда, но я всё еще еду в том самом автобусе, и всё такой же счастливый, что он меня не отшил.
* * *
Барский особняк, мелкий горбатый мещанский дом, церковь на углу, – этот любимый пейзаж московской улицы когда-то казался людям, жившим там и тогда, естественным и банальным фактом их реальности. Они, эти люди, открывали и мыли окна весной, стоя на подоконнике, и краем глаза, не отвлекаясь, видели рядом шпиль колокольни. Им не приходило в голову спрыгнуть на пол, выбежать на мостовую и радостно подойти к той колокольне, образ которой был так привычен, обнять эти холодные камни и удивиться тому единству, той прекрасной цельности, в которой они могут видеть давно уничтоженный – как мы теперь знаем – храм. Красота была жива – и потому незаметна, по стене ползла муха, у стены сидела нищенка, а улица была такая прочная, такая несомненная в своем каждодневном существовании, что на нее странно было бы даже смотреть, когда осталось вымыть еще два окна.
И вот всё снесли. Вместо храма стеклобетонная коробка, а то и пустырь в плитке с фонариками. И мы – пришедшие слишком поздно, с бесплодной своей ностальгией, со своей нежной тоской, – видим только кусочки, бессвязные фрагменты того, что любим. Есть несколько фотографий с разных ракурсов, воспоминания старухи, жившей поблизости в детстве, пара икон остались в музейном фонде, а когда таджики копали канаву, хороший человек нашел в яме остатки старой ограды и половину могильной плиты с церковного двора. Всё это, конечно, ценные подробности, это доказательства того, что красота здесь была, но самого важного нет и не будет. Нет того клея, который мог бы соединить всё разбитое, мог собрать эти путаные осколки-клочки, чтобы вернулось утраченное единство, сплошная каменная кладка под благодарной рукой, которой уже не суждено прикоснуться к стене колокольни.
Именно так происходит с людьми, когда они умерли.
* * *
Невозможно объяснить, кем был Шура и что такое он был, используя биографические подробности и комплиментарные определения.
Хороший редактор? Прекрасный автор? Политический идеолог? Популярный блогер? Знаток итальянской живописи и антикварной мебели? Обаятельный человек? Сорок пять лет пленительной богемной жизни под огромным фикусом?
Всё – правда, и всё – не то.
Он в раннем детстве потерял мать и не жил с отцом, очень рано повзрослел, много скитался по Петербургу, но возвращался, куда-то поступал, но ничего не закончил, зарабатывал сочинением “внутренних рецензий” для тогдашнего советского кинопроката, писал в “Искусстве кино”, потом в “Московских новостях”, а тогда уже бушевала перестройка, и это была гремевшая газета, но на митинги он не ходил, вчуже воспринимая модных прорабов и их демократизацию, дальше Яковлев-младший пригласил его в “Коммерсант”, сначала своим советником, потом он там же был критиком, а в “Коммерсанте” уже были немыслимые по меркам начала девяностых деньги, слава, лучшая репутация, мифология новорожденного капитализма, обязанного быть респектабельным и учиться хорошим манерам среди разрухи и бандитизма, и он занимался строительством этого мифа, который был так успешно продан, но лет через пять “Коммерсант” начал опрощаться, они с ближним кругом создали “Русский телеграф”, пытались повторить свой успех, но тут грянул дефолт девяносто восьмого года и банк-спонсор закрыл дело, отправил их в “Известия”, он сходил туда на пару редколлегий и ушел, и как раз тогда Мальгин, бывший главный редактор “Столицы”, отличного журнала, в судьбе которого Шура тоже когда-то участвовал, пригласил его делать туристический журнал, начиналась потребительская эпоха, было смешно, он организовал лучших писателей, чтобы они везде ездили, но ненадолго, дальше была политическая работа – СПС, Кириенко, Чубайс, первые выборы Путина и даже Грызлов (об этом у него была специальная история, как Грызлову, назначенному на МВД, изъясняли желательные этические принципы работы милиции, а тот старательно записывал в блокноте – “людей бить нехорошо”), а в 2001-м Павловский готовил “Гражданский форум”, встречу власти с общественностью, тогда еще непричесанной, и ради этого было решено делать сайт, и туда Шура впервые позвал меня, мы полгода сидели в советской коробке на Зубовском бульваре и писали за всё хорошее против плохого, неважно, главным всё равно было счастье оказаться под его начальством, потом один питерский нувориш поручил ему газету “Консерватор”, которую я подхватил после него, это была нелепая затея, но какая разница, когда все молодые, живые, и почти всё можно, и никаких соцсетей, большие полосы сверстанных текстов на столе, и каждое слово имело значение, слово имело вес, дальше он начал работать с одним сенатором из знаменитой советской семьи и сделал “GlobalRus”, политический журнал, камерный, не то чтобы блестящий, но всегда осмысленный, не крикливый, сейчас такое уже не носят, мы сидели в особняке на Пречистенке, в прокуренной комнате, и дело было не в самих этих статьях, лучше-хуже, бог с ними, а в том, как Шура приходил на работу, всегда ближе к вечеру, как он садился за твой компьютер и читал то, что ты напомидорил, и если правил – тыкая одним пальцем, –
