Акимов понимал, что может и не выйти из больницы живым, но, пока мог говорить, рассказал другу, что хотел бы стать егерем[1050]. Люба сказала, что они с их сыновьями могли бы жить на реке, расставляя бакены и управляя навигацией, как отец заместителя главного инженера Дятлова. В одном Акимов был уверен:

«Больше никогда не стану работать в ядерной отрасли, – сказал он. – Что угодно стану делать. Начну жизнь с нуля, но не вернусь на реакторы»[1051].

Когда Сергей Янковский, старший следователь Киевской прокуратуры пришел в палату к Акимову допросить его по поводу аварии, тело инженера сильно опухло[1052]. Он едва мог говорить. У врачей не было времени на следователей, они спрашивали Янковского, зачем мучить умирающего человека, который не протянет больше нескольких дней. Попытки вести допрос оказались бесполезными.

Прежде чем уйти, Янковский склонился над постелью ядерщика.

«Если вспомните что-нибудь, – сказал он, – просто напишите».

6 мая Акимов встретил свой 33-й день рождения. Вскоре он впал в кому[1053].

Вечером пятницы, 9 мая, – Дня Победы в войне над нацистами – пациенты смотрели из окон больницы на праздничный салют[1054]. Но в этот раз радости было мало. У Василия Игнатенко начала облезать кожа и кровоточило тело[1055]. Он кашлял и хватал ртом воздух. Кровь струйкой текла у него изо рта. Петр Хмель лежал в палате один, врачи передали ему записку от его друга Правика: «Поздравляю с праздником! Скоро увидимся!»[1056] Хмель не видел своего одноклассника с того момента, как их привезли в больницу 12 дней назад, и не знал, где его искать в здании. Но тоже нацарапал записку, отвечая на поздравления.

Смерти начались на следующий день[1057]. Первым был пожарный из бригады Чернобыльской АЭС сержант Владимир Тишура, который поднялся на крышу вместе с Правиком через несколько минут после взрыва. 11 мая скончались от ран Правик и Кибенок – командир Припятской части. Сослуживцы Правика на Украине потом повторяли гротескные слухи, что лейтенант получил такую дозу облучения, что его глаза поменяли цвет с карего на синий, а врачи обнаружили волдыри на его сердце[1058]. В тот же день – первым из операторов станции – ушел Александр Акимов. Он умер с открытыми глазами, его кожа была черной[1059].

Доктор Гуськова запретила общение пациентов, заперев их в палатах[1060]. За окнами вовсю цвели деревья, погода была прекрасной. За забором больницы на улице маршала Новикова Москва жила своей жизнью. А те чернобыльцы, что выжили, лежали по одиночке в своих постелях, подключенные к капельницам или аппаратам переливания крови, и зачастую видели только медсестер. Новости о смертях их друзей и коллег доходили до них с шепотом родственников и с тревожным громыханьем тяжелых каталок по длинным коридорам больницы.

Когда первых его товарищей по 4-му энергоблоку повезли на кладбище, мучения Александра Ювченко только начинались[1061]. Как и предупреждали врачи, бета-ожоги на его теле проявились не сразу. Сначала маленькие красные пятнышки появились сзади на шее. Потом поражения проявились на левой лопатке, бедре и щиколотке – ими он упирался в тяжелую дверь зала реактора, и покрывающая ее слизь, содержащая бета- и гамма-частицы, проникла в его комбинезон.

Ювченко, единственного из четырех больных, лежавших на всем этаже, перевели в реанимацию[1062]. Рядом был его босс, начальник смены реакторного цеха Валерий Перевозченко. Бывший подводник получил огромную дозу гамма-излучения, когда вошел в реакторный зал и посмотрел внутрь горящей активной зоны – но он удержал Ювченко, и тот избежал большей части облучения. Тем не менее ожоги на теле Ювченко темнели и распространялись, кожа чернела и слезала, оставляя под собой нежную розовую младенческую плоть. То, что поначалу выглядело как солнечный ожог на лопатке, постепенно пошло волдырями, начался некроз по мере того, как радиация проедала плоть к кости. Боль стала почти невыносимой, и медсестры кололи Ювченко морфин. Врачи начали обсуждать необходимость ампутации и выписали из Ленинграда специальное оборудование, чтобы выяснить, удастся ли спасти ему руку.

Во вторник, 13 мая, Людмила Игнатенко со своими подругами Надей Правик и Таней Кибенок, чьи мужья умерли двумя днями раньше, села на автобус, идущий до Митинского кладбища на северо-западной окраине Москвы[1063]. Она видела, как тела Правика и Кибенка предали земле. Людмила ушла из больницы в 9 часов утра, чтобы быть на похоронах, но попросила сестер сказать Василию, что она просто отдыхает. Когда во второй половине дня Людмила вернулась в больницу, ее муж тоже скончался. Прозекторы, которые готовили тело для похорон, получили его настолько раздутым, что не смогли надеть на него форму. Когда он упокоился рядом со своими товарищами на Митинском кладбище, тело Василия было зашито в два мешка из толстого пластика, положено в деревянный гроб и цинковый короб, вставленные один в другой.

В тот же день от ран умер Валерий Перевозченко. Наталья Ювченко пыталась скрыть это от мужа, но со своей кровати Александр услышал, как в соседней палате перестали пикать приборы. 14 мая умерли еще трое операторов 4-го блока, включая Леонида Топтунова, чьи родители оставались у его кровати до конца. 90 % его кожи было покрыто бета-ожогами, легкие уничтожены гамма-излучением. В ту ночь молодой человек проснулся, жадно хватая ртом воздух[1064]. Он задохнулся прежде, чем пересаженный костный мозг смог подействовать. Врачи определили, что он получил более 1300 бэр, троекратную смертельную дозу. Виктор Проскуряков, один из двух стажеров, который вышел на портал мостового крана вместе с Перевозченко и заглянул в горящий реактор, был покрыт ужасными ожогами, особенно на руках, которыми он держал фонарь Ювченко[1065]. Он продержался еще три дня и умер ночью 17 мая.