слышно, — должно быть, в эти минуты Георгий отворачивался к окну.

Бумажку Джаба обнаружил сегодня утром, роясь в карманах пиджака. Лишь прочитав до половины, он вспомнил, что это за листок. Джаба сделал эту запись в кабинете Бенедикта, когда брал то злосчастное «интервью». А сейчас он теребил бумажку в руках в надежде, что редактор обратит на нее внимание, спросит, что это такое, и тогда запись, быть может, послужит Джабе хоть малым оправданием.

На листке, вырванном из редакционного, со штампом, блокнота было написано: «Пусть этот листок напоминает мне о том, как я из корыстных побуждений, чтобы получить квартиру, вошел в сделку со своей совестью и предложил в качестве взятки свои услуги журналиста, как я рассердился на самого себя, но понял, что уже…»

— Джаба, ты слушаешь меня?

— Слушаю, батоно Георгий. — Джаба вздрогнул и уставился в лицо редактору.

— Что это такое? — Георгий показал на бумажку.

— Ничего… — Джаба спрятал бумажку в карман пиджака.

— Если тебе наскучили мои наставления…

— Что вы, батоно Георгий! — Джаба встал и снова сел.

— Я сейчас думаю вслух и хочу поделиться с тобой моими мыслями — вместе с тобой подумать о тебе. У тебя есть собственные взгляды. Когда ты остаешься наедине с листом бумаги и никто, кроме тебя самого, с тобой не спорит, ты высказываешься свободно и смела. Но стоит появиться перед тобой противнику, и ты бросаешь оружие, словно заранее уверен, что будешь побежден в споре; почему-то тебя сразу подавляет, обессиливает противоположное мнение, и ты торопишься сдаться, подчиниться ему. Умение приспособляться к среде — это ты знал, наверно, еще в школе — есть великое благо, дарованное всему живому природой. Способность эта позволила человеку выжить, победить в борьбе за существование. Но она, эта способность, в одинаковой мере позволяет человеку приспособиться к жестоким холодам и к общественному злу. Природа, видимо, допустила какую-то ошибку — кто не ошибался на этом свете? — Георгий улыбнулся, заметив, что Джаба принял и это последнее замечание на свой счет. — Так вот, не каждого человека одарила высокой душой и острым разумом природа — иные сохранили первобытные, животные инстинкты. Чтобы исправить эту ошибку, лучшие ее сыны боролись на протяжении столетий… и борются сейчас. И ты тоже должен бороться.

Перед глазами у Джабы встал дядя Никала — почему-то именно теперь вспомнился ему старый суфлер. Дядя Никала как бы разговаривал с Джабой, Нодаром и Гурамом в своем полутемном подвале, только Джаба не слышал сейчас его слов, не мог восстановить их в памяти. Ему очень понравилось в свое время то, что говорил дядя Никала, но он как бы оставил слышанное, забыл там, в подвале, не взял с собой.

— Ты еще молод, — продолжал Георгий, — и последствия твоих сегодняшних и вчерашних поступков еще ждут тебя впереди, в твоем будущем. Плоды еще зреют, но ты уже не в силах изменить эти последствия; что посеяно, то должно взойти. От тебя с нынешнего дня будет зависеть только…

В дверях кабинета показалась Лиана.

— Батоно Георгий, — она пожала плечами, показывая этим, что должна была войти, не могла не войти, — батоно Георгий, вас спрашивает заместитель министра внутренних дел.

Джаба вскочил.

Георгий протянул руку к телефону.

— Нет, нет, батоно Георгий, он здесь! — показала пальцем на приемную Лиана.

Георгий в несколько шагов пересек кабинет и широко распахнул дверь:

— Войдите, батоно Леван, прошу вас…

За дверью послышался четкий военный шаг. Георгий отступил в сторону, и в кабинет вошел высокий человек в ловко сидящей форме. Переступив порог, он сразу снял фуражку и пожал руку редактору.

— Извините за беспокойство, — сказал он. — Извините, — повторил он, заметив, что редактор не один, и протянул руку Джабе: — Кебурия.

— Алавидзе, — прошептал Джаба.

— Это наш сотрудник, — пояснил Георгий. — Садитесь, батоно Леван, прошу вас.

Заместитель министра сел, провел рукой по чуть серебрящимся волосам, окинул взглядом комнату. Потом посмотрел на Джабу и слегка повернул стул к нему.

— Что нового, батоно Леван, надеюсь, все спокойно в городе? — улыбнулся Георгий и, словно спохватившись и спеша исправить нечаянную ошибку, добавил быстро и четко: —То есть в республике?

— К сожалению, не все и не совсем спокойно — именно потому я и пришел к вам, — Кебурия расстегнул среднюю пуговицу своего кителя и сунул руку за пазуху. — Немало еще зла творится, — он достал из кармана сложенный вдвое бумажный лист, расправил его. — Именно потому я и пришел. Вот это надо напечатать. Прочитайте, и, если вы ничего не будете иметь против, я дошлю вам и фотодокументы. Без фотоматериалов публикация не имеет смысла. Оттого я и решил обратиться к вам, в «Гантиади».

— Зачем же вы лично побеспокоились, батоно Леван, позвонили бы, я прислал бы за материалом…

— Кому ж беспокоиться о моих делах, если не мне самому! Я оставлю вам номер телефона. — Заместитель министра достал авторучку и стал писать ею на обороте последней страницы своей статьи, но в авторучке не оказалось чернил, перо только царапало бумагу.

Джаба положил на стол свою авторучку. Заместитель министра поднял голову, на мгновение остановил взгляд на Джабе — словно сфотографировал его лицо.

— Спасибо! — Кебурия написал номер телефона и вернул Джабе авторучку. — Спасибо! Если понадоблюсь, позвоните, — сказал он Георгию. — Буду весьма благо дарен.

Джаба стоял за спиной у Кебурия. Телефонный номер, выведенный непривычно крупными цифрами, невольно привлек к себе его внимание.

СМЕРТЬ ТРУСЛИВОГО ДВОЙНИКА

Взвизгнули шины, проехав юзом по асфальту, скрип тормозов ввинтился в уши Джабе. Водитель еле сумел остановить машину, высунулся из приоткрытой дверцы и, кажется, бранится. Пусть ругается сколько хочет, сначала перейдет через улицу Джаба, а потом может проехать он… Вот так. Что случилось? Проезжай, проезжай, братец, и помни, что у человека два глаза, а у машины — четыре… Гм, с чего это женщины шарахаются от Джабы — неужели он так уж пьян? Шарахаются, обходят стороной и тем больше привлекают к себе его внимание. Удивительная вещь женское платье — не завершается, а обрывается где-то посередине. Какая-то неоконченная поэма… А ноги у Джабы вовсе не заплетаются. Если угодно, он пройдет точно по прямой линии, как канатоходец по своей веревке. «Вот, смотрите! Пройдет кто-нибудь так же прямо? А вы пугаетесь, вы хотите, чтобы я непременно был пьян… Что ж, буду, пожалуйста… Пеняйте на самих себя… Вот, я уже пьян».

Джаба не мог оторвать взгляда от высокой женщины, ожидавшей автобуса на остановке. Озаренное тусклым светом уличных фонарей, мерцало, фосфоресцировало ее белое лицо.

Только не ошибись, Джаба, — это