все вокруг. Бенедикт взволнован, весь дрожит от нетерпения и вдруг прыгает головой вперед внутрь раковины. Какое блаженство! Удобно разлегшись, Бенедикт попивает приятную на вкус, как боржом, морскую воду и чувствует, как все тело его покрывается слоями жемчуга. Подумать только — жемчужина весом в сто семнадцать кило! Да на это можно всю Грузию купить!

Жемчужные носки понемногу поднимаются к коленям, жемчужные рейтузы достигают поясницы. Вот слой драгоценной слизи залепил ему уши — Бенедикт ничего больше не слышит: ни шума моря, ни далекого гула самолета в трубке бинокля над головой, Бенедикт оглох! К черту, лишь бы…

Жемчуг наслаивается ему на глаза, тяжелит ему ресницы, вокруг воцаряется мрак. Бенедикт ничего не видит — Бенедикт ослеп. К черту, лишь бы…

Но вот жемчуг заливает ему ноздри, залепляет рот — Бенедикт задыхается, мечется, корчится, Бенедикт хрипит… Вот наконец последний вздох, и сердце у него разрывается. Бенедикт умирает — и успокаивается. Он безмерно счастлив оттого, что смог вытерпеть эту муку и не соскреб с лица, с губ драгоценный жемчуг.

Вдруг он просыпается. Недоуменно оглядывает он стены комнаты, постепенно осознает, где он, понимает, что все, происшедшее с ним, было сном… Глаза у него наполняются слезами, он плачет оттого, что остался жив!

Господи, много ли убыло бы у тебя, если бы Бенедикт в самом деле умер? Большая ли была бы потеря?

Никакой!

ЗА ТЫСЯЧИ КИЛОМЕТРОВ

— Освободите меня от работы! — Джаба встал, но не ступил ни шагу; обгоревший кончик длиной в полпальца отломился от его сигареты и осыпался пеплом на пол.

Георгий сидел, опершись локтями о стол и щелкая одним о другой коричневыми пластмассовыми заушниками своих очков. Морской загар придавал ему новое, незнакомое выражение; глаза на бронзово-коричневом фоне лица выглядели больше и ярче. Джабе казалось, что вот все в его жизни переменилось, и, конечно, не мог не перемениться и Георгий. Представлялось невозможным, чтобы тот, прежний Георгий, услышал от него эту исповедь.

Джаба не выдержал молчания.

— Освободите меня, батоно Георгий. Я напишу заявление…

Редактор поднял голову. Вокруг его плотно сжатого рта явственно обозначилась бледная полоса.

— Если бы освобождение от работы могло тебе помочь, то… — как бы невольно вырвалось у Георгия, и на лице его появилась улыбка, которая должна была смягчить горькую правду. — Ты нуждаешься сейчас в освобождении совсем иного рода. Садись! — Он бросил невольный взгляд в сторону двери, но вспомнил, что она была заперта, — без разрешения Лианы никто не мог войти. — Ты кому-нибудь все это рассказывал?

— Никому.

— А мне почему выложил?

— Кому же еще было рассказать? — искренне удивился Джаба.

— Вот уже одна причина: у тебя нет друга, — Георгий откинулся на спинку кресла. — Если бы у тебя был друг, ты постыдился бы, подумал — что он скажет? — и не поступил бы так.

— Не в этом дело, батоно Георгий. Друг у меня есть, и не один… Я сам не знаю, как все это получилось. Любопытство одолело, интересно было попробовать, узнать — правда ли так бывает в жизни, в действительности?..

— Значит, ты хотел проверить, правда ли есть зубы у волка?

— Батоно Георгий!

— Я не насмехаюсь, — Георгий отрицательно помахал пальцем. — Как будто бы ничего особенного не случилось — ну, выставил какого-то жулика честным человеком. От этого государство не развалится… Сегодня не развалится! — Георгий вновь взмахнул пальцем. — Но давай затеним рукой глаза и посмотрим вдаль. Тебе твой недостойный поступок принес определенную выгоду: без всякого труда, без всяких усилий с твоей стороны ты обеспечил свое маленькое личное благополучие. И взамен ты осчастливил того, кто подарил тебе это счастье, и в государстве, не обижайся, но появился еще один проныра… Твой коллега увидел, как легко ты добился желаемого, перенял твои приемы — и вашего полку прибыло, прибавился еще один бессовестный человек. Так один тянет за собой другого. — Георгий помолчал одно мгновение. — Ладно, оставим высокий стиль… У этого твоего Бенедикта, по твоим словам, спрятаны дома миллионы, награбленные у народа… Он продает гражданам то, что государство дает безвозмездно, то, что родина дарит своим детям! — Георгий снова помедлил немного. — Успокойся и слушай меня с вниманием. Будь на твоем месте другой, я не стал бы с ним разговаривать, надрал бы ему уши и выгнал бы его взашей. А тебе я говорю все это в надежде, что не зря трачу слова. Я хочу, чтобы ты понял тут же, сейчас, что ты сделал. Когда-нибудь попадется тебе на пути споткнувшийся, как ты, человек, и будешь знать, как к нему отнестись, что сказать. Надеюсь, ты будешь так же возмущаться, как я сегодня из-за твоей немыслимой безответственности. Ты сейчас не смеешь взглянуть мне в глаза, обливаешься холодным потом — и я этому рад. Хочу верить, что ты не притворяешься. Кто-нибудь другой на твоем месте мог бы и притвориться, это вполне возможно. Бывает — человека мучают угрызения совести, мучают, как невыносимая боль, которую необходимо немедленно унять; но это может быть эгоистическим побуждением — просто знаешь, что стоит покаяться, и боль исчезнет. А тебе только этого и нужно.

На днях, когда мы слушали правительственное заявление, — Георгий показал жестом на репродуктор, — ты попытался скрыть свое волнение неуклюжей шуткой: «Он погиб совсем молодым, двадцати пяти лет, в битве за Суэцкий канал». Сейчас ты улыбаешься, но тогда ты был потрясен. Знаешь почему? Потому, Джаба, что ты чувствовал: если дойдет до дела, ты не будешь сидеть сложа руки. Ты таков, Джаба, так задуман природой. Я заметил, что ты взволнован, и меня это не огорчило. Ты гражданин. Я верю, что стремление к жизни в обществе, к общественному бытию свойственно человеку. В тебе это стремление выражено ясно и сильно. Поэтому я доверяю тебе. Доверяют и другие — многие и многие не знакомые с тобой люди, — потому что твои статьи и фотоснимки публикуются в нашей прессе. Вся наша пресса служит одной, объединяющей и ведущей нас великой идее. Естественно поэтому, что мы должны быть очень осторожны: каждую букву, каждую запятую в наших писаниях мы обязаны тщательно взвешивать. Мы должны постоянно помнить, что каждое наше слово принимается на веру, что нашим мнением безоговорочно руководствуются люди, живущие за тысячи километров отсюда, люди, которых мы, возможно, никогда не встретим в жизни.

Джаба слушал, опустив голову и теребя в руках какой-то сложенный листок. Бумажка была измятая, протершаяся на сгибах почти насквозь; Джаба то складывал, то разворачивал ее. Голос Георгия временами доносился до него глуше, еле