— Они никогда не помирятся, — грустно ответил Пилат.

— А если это послание не от Тиберия? — продолжал Максим, и взгляд у него стал уже не испуганным, а пугающим. — Если Сеян овладел твоим тайным каналом связи, вычислил связников и узнал пароли. И вот теперь проверяет тебя, а заодно и меня… Ведь сам же говоришь, что таких странных и туманных посланий ты никогда до этого не получал. И ответа от тебя не приняли. Может быть, тайные агенты Сеяна сейчас наблюдают за нами и ждут, как мы начнем предавать страшного благодетеля.

— «Страшного благодетеля» — оригинальное словосочетание. И, честно говоря, я впервые слышу, как ты ругаешь Сеяна, — лукаво заметил Пилат и стал смотреть на губы Максима, которые эту крамолу только что произнесли.

— А может быть, — уже со злобной обидой во взгляде продолжал Максим, — может быть, никакого послания от Тиберия ты не получал — ни позавчера, ни месяц назад, ни в прошлом году. А всю эту историю ты сочинил, чтобы меня «расколоть», как некоторые выражаются у нас в службе… И цели своей достиг.

— Глупости говоришь, — монотонно ответил Понтий Пилат и стал смотреть Максиму в подбородок. — Меня, императорского префекта, чрезвычайного и полномочного посланника Рима, ты называешь мальчишкой. А сам-то как рассуждаешь?

Максим не ответил. Он вдруг отвернулся от собеседника и с мрачным напряжением теперь смотрел в сторону сада. Пилат проследил за его взглядом и увидел, что от дворца Ирода отделились и медленно идут по центральной дорожке центурион Лонгин и личный секретарь префекта Перикл.

— Всё просто, — по-прежнему глядя в сад, тем же монотонным голосом заговорил Пилат. — Я, Луций Понтий Пилат, твой командир и начальник, решительно объявляю тебе о том, что, следуя тайному повелению цезаря и принцепса, начинаю прилежно и неустанно собирать информацию о политической благонадежности и преданности интересам империи Луция Элия Сеяна. Ничего этому Сеяну, разумеется, о том не докладывая. И если вдруг обнаружу коварные происки и целенаправленную подготовку к заговору и мятежу, то, повинуясь долгу римского гражданина и обязанностям префекта императорской провинции, немедленно буду докладывать об этом нашему императору, цезарю и принцепсу. И, объявив это тебе, Корнелий Афраний Максим, я спрашиваю: согласен ли ты с моим решением? Будешь мне преданно помогать или начнешь препятствовать? Сохранишь ли в надлежащей тайне содержание императорского послания и нашу с тобой беседу?

— В тайне всё сохраню, можешь не сомневаться, — быстро повернувшись к Пилату и с тоской на него глядя, ответил Максим. — Что же касается того, согласен или не согласен, буду ли помогать… У меня сейчас слишком мало информации, чтобы тебе ответить. Дай мне подумать…

— Даю тебе час. Больше дать не могу, — ответил Пилат и стал смотреть Максиму в переносицу.

— А что будет, если я отвечу отказом? — вдруг спросил Корнелий Максим и опустил глаза.

— Ты огорчишь меня и разочаруешь, — безразлично ответил Пилат.

И сколько я проживу после… после твоего огорчения? — снова спросил Максим.

— Не знаю, — сказал Пилат и взгляд свой перевел на лоб начальника службы безопасности. — Сколько боги тебе отпустили, столько и проживешь, наверное. — Пи лат сделал паузу и продолжал тем же холодным тоном: — Я же, взяв с тебя клятву, что будешь хранить молчание, быстро переведу тебя на какую-нибудь хорошую и тихую должность. И также пообещаю тебе, что ничего против тебя предпринимать не буду… Но на прощание снова повторю: навстречу смерти идешь, Корнелий Максим.

Помолчали.

Потом Максим спросил:

— Можно я пойду и спрошу, что у них там стряслось?

— У кого стряслось? Куда пойдешь? — прищурившись спросил Пилат.

— У центуриона и твоего секретаря.

— Не надо. Пусть сами подойдут.

— Они не подойдут. Будут стоять и ждать у фонтана.

— Откуда знаешь?

— Я им категорически запретил выходить в сад и приближаться к беседке.

— Ты запретил? Надо же, — ухмыльнулся Пилат и разрешил: — Ладно. Иди.

Максим тяжело поднялся с ложа, вышел из беседки и гусиной своей походкой заковылял в сторону фонтана.

А Пилат, словно в изнеможении, откинулся на ложе и закрыл глаза.

Максим назад не вернулся. Переговорив с Лонгином, он вместе с ним удалился в сторону казарм. А к беседке направился и скоро вошел в нее Перикл, раб и секретарь префекта Иудеи.

— Максим разрешил мне доложить тебе, — сказал Перикл. — С полчаса назад какой-то то ли пророк, то ли смутьян при посредстве своих многочисленных сообщников устроил в Храме сущий дебош.

— Что конкретно учинил? — устало спросил Пилат, не открывая глаз.

— Выгнал торговцев скотом. Напал на менял и опрокинул их столики.

— А кто таков? Личность безобразника пока не установили?

— Некий Иисус из Назарета. Он, кстати, не первый раз уже… безобразничает в Городе.

— Иисус?! — вдруг радостно воскликнул Пилат, открыл глаза и мгновенным движением сел на ложе. — Иисус, говоришь?! Надо же. Сколько же у них этих самых Иисусов?! Не слишком ли много на мою бедную голову?!

Полдень

— Не слишком ли много на мою голову?! Теперь еще и этот Назаретянин! — ворчал Амос, начальник храмовой стражи, выходя из Зала поучений в колоннаду Царского портика.

Во Дворе язычников толпа уже разделилась почти на две равные части. Одна часть народа обступила Иисуса слева от Красных ворот, и Он им что-то говорил, а они слушали. Другая же часть посетителей Храма отодвинулась в сторону и, стоя посреди двора, в напряжении ожидала, глядя то на толпившихся возле Красных ворот, то в сторону Царского портика.

И вот, из дверного проема выступила на мозаичный пол, миновала четыре ряда высоких белых мраморных колонн и спустилась во Двор язычников торжественная и грозная процессия старейшин, священников и книжников.

Во главе процессии в белых одеяниях и белых тюрбанах на голове медленно и тяжело вышагивали два седовласых и седобородых старца — авва Ицхак из рода Камгифов, хранитель святынь и бывший первосвященник, и Наум из рода Ханнанов, заместитель первосвященника Иосифа Каиафы по богослужениям и начальник над всеми священниками Храма. Чуть в стороне от них шагал низкорослый, но кряжистый, крепкий и словно квадратный Амос. Человек двадцать священников, книжников и законников синедриона в белых, голубых и светло-зеленых мантиях и талифах шли позади аввы Ицхака и преподобного Наума. А слева и справа от процессии в кожаных шлемах и с копьями в руках шагали храмовые стражники.

Незыблемые, как устои их веры, непреклонные, как мраморные храмовые колонны, суровые, как стены Иерусалима, и неприступные, как Антониева башня, двигались они через двор в сторону Красных ворот и народа, а лица у всех были каменные и застылые, и издали незаметно было, что они между собой разговаривают.