Басаев стоял на крыше, давая успокоиться взволнованному сердцу, чувствуя упругие гулы в ногах. Осматривал с высоты ночной город, над которым дул ледяной огромный ветер, выхватывая из черных глубин туманное угрюмое зарево. Город горел с трех сторон, словно пожары пробивались друг к другу через нагромождения камней и они начинали гореть, медленно, неохотно, накаляя небо красным цветом.

Басаев смотрел на пожары, стараясь угадать кварталы и здания, гибнущие в ночном огне. Вспоминал, как выглядели нарядные лепные фасады, которых касались сочные, нежные свечи каштанов. Хрустальные, отражавшие солнце пролеты, вдоль которых шелестел утренний синий троллейбус. Цветущие клумбы с узорами восточных ковров, на которые сыпалась мерцающая роса фонтанов. Благоухающие сады и скверы, наполненные красивыми молодыми людьми, крутящимися каруселями, с огромным, усыпанным лампочками колесом. Бархатный теплый сумрак с рядами оранжевых, как апельсины, фонарей, — дрожащие и размытые, они отражались в маслянистой Сунже, как золотые веретена. Открытые веранды, где за столиками с вином и горячим мясом сидели праздные люди и играла музыка. Голубые, омытые водой тротуары, по которым, распуская шипящие усы, катила поливальная машина. Цветные лотки с толстыми разомлевшими продавщицами, где продавались сладкая вода, сливочное мороженое, и он, мальчик, разворачивал серебряную обертку, погружал губы, язык, стонущие от холода зубы в душистую млечную сладость.

Город сгорал. Окруженный красным туманным заревом, улетал в небеса. Улетали шумные многолюдные рынки, праздничные шествия, театральные представления, красочные свадьбы, родильные, наполненные младенцами дома, стариковские посиделки в тихих уютных двориках. Улетали дворцы, бронзовые и гранитные памятники, заводские цеха, наполненные станками и механизмами, серебристые хранилища с черно-зеленой нефтяной гущей, элеваторы с душистой отборной пшеницей. Все это превращалось в бессчетное сонмище раскаленных молекул, неслось в небеса, издавало едва различимый неумолкаемый звук, подобный вою множества женщин, оплакивающих дорогого покойника.

Басаев не испытывал сожаления. Пожары отмечали рубежи обороны, где гибли и сгорали ненавистные отряды вторжения. Пятна тьмы и света, розовые пучки трассеров, летучие, как водяные брызги, пунктиры пулеметов, дрожащие на разных высотах, меркнущие и вспыхивающие осветительные бомбы, ртутные шары ночных взрывов оповещали о непрерывных столкновениях, о вражеских транспортерах, сгоравших от ударов гранат, о русском спецназе, попавшем в засаду, о танке, разорванном на части фугасом. Город был превращен им, Басаевым, в каменные жернова, перетиравшие кости и мясо врага. Жернова изнашивались, замедляли вращение. Когда они остановятся, залипнут в парной гуще уничтоженных русских полков, он уйдет из города. Ускользнет сквозь невидимые бреши окружения. Уведет за собой отряды бойцов, чтобы в южных неприступных горах продолжать войну.

Он всматривался в панораму, исследуя интенсивность огня. Старался определить, где в расколотом черепе города проходят швы и костные стыки, по которым он пойдет на прорыв, оставляя врагам развалины, наполненные трупной вонью.

— Какая у тебя обстановка? — спросил он маленького командира, молча стоящего рядом, на полшага сзади, чтобы не помешать размышлениям командующего. — Что ожидаешь назавтра?

— Будут штурмовать. Слышали звук танков. Танки скопились за соседним домом. — Командир показал на близкий безжизненный дом, напоминавший своей плоскостью черный кусок картона. — Если подошли танки, значит, будет штурм, я так полагаю.

— У них — танки, у нас — джихад. — Басаев огладил ладонями металлическую бороду, поймав на пальцах свое горячее дыхание. — И конечно, отвага героев, умеющих бить из гранатомета прямо под башню танка. — Это он сказал для подростков, плотно окруживших его темной гурьбой, над которой на фоне неба остро торчали вязаные шапочки, стволы автоматов, луковицы гранатометов.

Город туманной багровой рекой утекал в небеса, просачивался сквозь низкую облачность, уходил в красные полыньи, промытые среди холодных туч. И там, в бесконечной высоте, недоступной глазу, а только возвышенному молитвенному помыслу, вновь возрождался белыми сияющими дворцами, лазурными мечетями, золотыми куполами. В цветущих садах, среди благоухающих роз сидели герои. Прекрасные женщины, осыпанные, как цветы, водяными брызгами фонтанов, танцевали им дивный танец. Повернули разом смуглые чернобровые лица, когда в райский сад вошел он, Басаев, уселся с друзьями в тень душистого кипариса, кивнул музыкантам, приглашая продолжить игру.

В доме напротив на черной плоскости фасада слабо промерцало. Пули осыпали крышу, просвистели над головой. Видимо, русский наблюдатель заметил оживление, дал автоматную очередь. Окружавшие Басаева подростки отступили, присели на корточки, подвинулись к люку, где начинался спуск в глубину этажей. Басаев остался стоять, сделал шаг вперед, к железному ломаному парапету, за которым открывалась черная пустота.

— Обороняй дом, покуда хватит сил, — спокойно, не обращая внимания на обстрел, сказал он невысокому командиру, чьи ученики, поделенные на классы, препятствовали продвижению русских десантников. — Утром пришлю минеров. Они заминируют башню. Когда вы уйдете, она упадет на головы русским собакам.

Снова промерцало. Пули свистнули близко, и одна из них ударила в металлический поручень, высекла красивый искристый пучок. Подростки придвинулись ближе к Басаеву, подступили к самому краю, желая, чтобы взгляд командующего задержался на них. Отважно, презирая опасность, стояли в высоте, над сгорающим городом, где истлевали их классы, учебники, детские площадки. Как их командир и командующий, не страшились врага, не кланялись его снарядам и пулям.

Снова хлестнуло тугим свистящим веером. Прозвякало в железных перекрестьях антенн. Чмокнуло, попав в живое. Один из подростков слабо крикнул, упал. Басаев нагнулся к нему. Под огромным сумрачным небом, в тусклых отсветах далекого пожара увидел близкое маленькое лицо, сжатые губы, открытые под вскинутыми бровями глаза. Пуля попала в тонкую шею, и он умер тут же, на крыше, лежа на белом снегу.

— Как его звали? — спросил Басаев.

— Исмаил, — ответил паренек в разноцветном шерстяном колпачке, тот, что недавно на первом этаже скалил зубы, изображая молодого волчонка.

— Тебя как зовут?

— Ваха.

— Ваха, отомсти за Исмаила. Возьми гранатомет и сожги русский танк.

Он пошел к люку, чувствуя стопой шершавый бетон ступенек. Спускался, слыша, как движется следом легкая стая подростков. Думал, что на этом направлении едва ли возможен прорыв. Слишком крепка оборона русских, велика концентрация сил. И надо искать иное направление, быть может, в районе Сунжи.

Басаев приехал на похороны друга Илияса, когда остальные командиры уже собрались у могилы. Она была вырыта под деревьями, посреди тихого дворика, отделенного невысокой каменной изгородью. Ее заслоняли фасады старых домов, к ней не долетали снаряды русских гаубиц, и не надо было бояться снайперов. На городских кладбищах в окрестностях Грозного стояли русские батареи, погибших бойцов хоронили в глубине кварталов, вырывая могилы во дворах и на детских площадках.