— Я помню, когда ему отстрелило голову, он думал задницей, и это неплохо у него получалось, — хмыкнул Басаев.

— Он хороший человек, Шамиль. Просто в жизни мало стрелял и много играл в нарды, — заступился за дальнего родственника одноглазый охранник, своей преданностью заслуживший право осторожно возражать командиру. Отвернулся, достал портативную рацию, стал глухо называть позывные, устанавливая связь с постами и опорными пунктами, мимо которых в черноте обвалившихся улиц продвигался джип.

Басаев продолжал ухмыляться в темноте машины теперь уже над одноглазым Махмудом, которого прозвал циклопом и чей правый глаз остался висеть на розовой колючке абхазского терновника, созерцая пенистое русло реки Ингури.

Они приблизились к передовой, к многоэтажной башне, уродливо изъеденной и продырявленной прямыми попаданиями танков. В сторону русских позиций уходила пустынная, словно лиловый кровоподтек, улица, по которой, как огонек сигареты, могла прилететь красная точка гранаты.

— Стой здесь, — приказал водителю Басаев.

Тот ловко причалил джип к высокому пандусу, прикрывавшему от выстрелов. Махмуд, крутанувшись на сиденье, словно желая кувыркнуться через плечо, выскочил, открывая командиру дверцу. Басаев из благоухающей теплоты машины шагнул в ночную морозную свежесть, видя, как из второго джипа беззвучно разбегается охрана, занимая позиции по обеим сторонам улицы.

— Кто обороняет дом? — спросил он, притопывая на снегу теплыми толстокожими ботинками. Натягивая на бритую голову форменную кепку, отороченную искусственным мехом, успел почувствовать увлажненным черепом ледяное дуновение ветра.

— Учитель Саликов, — ответил охранник, глядя, как от дома приближается скачущий зайчик света. К ним подбегал человек, еще неразличимый во тьме, пучком лучей подметавший себе дорогу. — Школьная рота Саликова, которая прислала тебе клятву умереть на пороге школы, но не пустить в нее русских.

— Не пустили?

— При штурме школы русские потеряли два бэтээра и двух офицеров-десантников. Много школьников было убито.

— Они сейчас учатся в раю, в медресе, — сказал Басаев, поднося к бороде теплые ладони.

Подбежавший человек оказался маленьким толстяком в кургузой, неловко сидящей куртке, с большим автоматом на спине. Пока он, задыхаясь, докладывал и они в знак приветствия обнимались, прижимались друг к другу щекой, Басаев ощутил запах ядовитого дыма, исходящий от вязаной шапочки Саликова, от его куртки и несвежего белья. Так пахнут горящие помойки, где сгорают пластмассовый мусор и пищевые отходы. Так пахла передовая, пахли уличные бои, сожженная техника, жилые подвалы и места погребений.

— Где ваша школа? — спросил Басаев, чувствуя, что от стен высотной башни из пустых оконных проемов следит за ним множество глаз, вдруг разом загоравшихся зеленым светом ночных животных.

— Там, — указал в сторону русских позиций низкорослый командир. — Сгорела дотла.

— Ты что преподавал?

— Географию.

— Тогда ты знаешь, где расположен Эдем. Напомню — доходишь до штаба русских, кидаешь гранату и оттуда прямо вверх, не сворачивая, — пошутил Басаев, приобнимая командира и похлопывая его по спине, на которой, как костыль с железным прикладом, леденел автомат. — Пойдем посмотрим твою позицию.

Они обходили полуподвальный этаж. Из глубины подвала, едва озаряя бетонные ступени, исходил красноватый трепещущий отблеск. В бетонном подземелье, защищенные от бомб, отдыхали стрелки, горели печурки, варилась еда. Ее дымный запах вместе с отсветами очага достигал позиций. Выложенные кирпичом амбразуры, дощатые настилы, где, приготовленные к стрельбе, лежали заряженные трубы гранатометов, пулеметные гнезда с воронеными стволами, которые вспыхивали под белым лучом фонаря. И повсюду — у огневых точек, на сторожевых постах, у подземных люков, куда в минуты обстрела соскальзывали и укрывались стрелки, — повсюду были детские лица, похудевшие, утомленные, с темными подглазьями, с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими Басаева. Маленькие цепкие руки, перепачканные и замерзшие, крепко сжимали оружие.

— Ну что, волки, рвем глотки русским собакам? — Басаев положил руку на острое худое плечо подростка, которое радостно дрогнуло от прикосновения. — Не сточили клыки?

— Вон какие! — Подросток в пестром шерстяном колпачке смело и весело оскалился, показывая ровный ряд белых зубов. Басаев рассмеялся, увидев на изможденном детском лице этот влажный живой оскал.

— Как кормят? — спросил он, оглядывая обступивших его подростков, не расстававшихся с автоматами.

— Кормят нормально. Матери сегодня из домов принесли, — ответил подросток в пестром колпачке, которого отметил прикосновением Басаев.

— Где твой отец? — Басаев всматривался в лицо подростка, смуглое, с тонкой переносицей, черными густыми бровями. Школьник жадно внимал ему, ожидал наставления и приказа.

— Бомбой убило.

— Мать?

— На рынке ракетой взорвали.

На детском, заостренном от усталости и недоедания лице не было горя, а одно нетерпеливое ожидание. Что скажет ему командующий? Пошлет немедленно в бой или оставит здесь до утра, когда на рассвете начнут стрелять танки и дом задрожит от прямых попаданий?

— Знаю, ваша школа сгорела, — Басаев обернулся к обступившим его подросткам, — но учебники вы захватили с собой. — Он тронул автомат, висящий на узком детском плече. — Пленные русские собаки, их генералы и офицеры, их летчики и артиллеристы, которых я вам отдам, будут строить заново вашу школу. Я приду на первый урок, вручу вам ордена и именные подарки.

Он видел, как засверкали темные глаза, как детские перепачканные кулаки крепче стиснули оружие. Испытал при этом тепло, получив его из преданных детских глаз.

— Пошли наверх, — обратился он к маленькому командиру, который молча и гордо наблюдал за учениками, — осмотрим окрестность.

Двинулся вверх по лестнице, упруго наступая на бетонные, в осколках и щербинах ступени, чувствуя силу своих мускулистых ног, ровное нарастающее биение сердца. С каждым этажом сквозь рухнувшие проемы сильнее дул ледяной черный ветер. Открывался все больший объем красного угрюмого зарева. Следом, гибко, бесшумно, не опережая его, выстилая лестницу, как легкая стая, скользили подростки.

Они вышли на плоскую крышу дома с вентиляционными трубами, изломанными антеннами, с простреленной, сорванной телевизионной тарелкой. Здесь до недавнего времени размещался Центр вещания, по которому защитники Грозного оповещали мир о героической обороне, о потерях русских, о подвигах моджахедов и жестокости оккупантов. Эти вести подхватывали мировые агентства, показывали земному шару военную операцию в Грозном так, как ее видел и понимал Басаев. Друзья в Москве пользовались услугами Центра, помещая в телепрограммы кадры взорванных русских машин, трупы десантников, раненых и измученных пленных, госпитали в подвалах, где под капельницами лежали дети с оторванными руками. Эти кадры травмировали население России, порождали брожение среди интеллигенции, парламентариев, солдатских матерей. Центр работал до последних дней, пока русские не направили на высотный дом боевые вертолеты. Атакуя здание под обстрелом зениток, вертолеты взорвали на крыше серию ракет и снарядов, уничтожили Центр.