Награбленная добыча меня не интересовала: она доставалась моим товарищам, я же искал лишь опасности. Помню, когда я стоял с обнаженным мечом в руках, охраняя дверь, за которой совершалось преступление, у меня и мысли не было о том, чтобы как-то обезопасить себя. Я думал лишь о нанесенной мне моей семьей обиде — несправедливой, как я полагал, — о моей бессильной жажде мщения и о впечатлении, какое произведет на надменное семейство Уиллингэм известие о том, что один из их потомков, наследник, очевидно, всех родовых почестей, погиб от руки палача за ограбление шотландского акцизника, все богатство которого не составляло и одной пятой тех денег, что были у меня в бумажнике. Нас поймали — как я предвидел. Мы были посажены в тюрьму — этого я тоже ожидал. Но смерть по мере ее приближения выглядела все мрачней, а мысли о бедственном положении твоей сестры еще более укрепили меня в решении спасти свою жизнь. Я забыл сказать тебе, что в Эдинбурге я снова встретил эту Мардоксон и ее дочь. В молодости она жила при солдатском лагере и теперь под видом торговки всякой мелочью вновь вернулась к своим воровским делам, с которыми была хорошо знакома. Наша первая встреча была очень бурной; но я щедро поделился с ней, и она забыла, или притворилась, что забыла зло, причиненное мною ее дочери. Сама же несчастная девушка, казалось, даже не узнала своего соблазнителя и совсем не помнила о нанесенной ей обиде. Рассудок ее полностью помутился, что, по словам матери, могло быть последствием неудачных родов. Но это была моя вина, и сознание ее стало еще одним камнем на моей шее, увлекавшим меня в гибельную бездну. Каждый взгляд, каждое слово этого жалкого создания, ее неестественное оживление, ее неясные воспоминания, ее намеки на события, о которых она забыла, но которые были запечатлены в моей совести, были подобны уколам кинжала — уколам? Нет, они жгли меня раскаленными щипцами и обдавали незажившие раны горящей серой; но все это надо было стерпеть, и я стерпел. А теперь вернусь к мыслям, одолевавшим меня в тюрьме.

Они становились все мрачней, по мере того как время родов у твоей сестры приближалось. Я знал, как она боится тебя и вашего отца. Она часто говорила, что согласилась бы на тысячу смертей, лишь бы вы не узнали о ее позоре, — и все же надо было подготовиться к приближавшимся родам. Я знал, что эта Мардоксон была сущим дьяволом, но я рассчитывал, что привязанность ко мне и деньги обеспечат нам ее преданность. Старуха ухитрилась передать Уилсону напильник, а мне — ручную пилку и охотно согласилась позаботиться об Эффи во время родов: она обладала необходимым для этого опытом и умением. Я отдал ей те деньги, которые отец прислал мне. Мы договорились, что она будет укрывать Эффи у себя в доме до тех пор, пока я не осуществлю свой побег из тюрьмы и не дам ей дальнейших указаний. Я сообщил Эффи в письме о своих планах и рекомендовал ей обратиться к этой старой бестии; помню даже, что письмо было мной выдержано в духе Макхита, осужденного на казнь: я пытался играть роль веселого, отважного, блестящего сорвиголовы, который никогда не падает духом. Вот к каким ничтожным и жалким стремлениям сводилось мое честолюбие! Но все же я решил порвать с такой жизнью, если только мне удастся избежать виселицы. Я намеревался жениться на твоей сестре и уехать в Вест-Индию. У меня все еще оставались значительные средства, и я не сомневался, что тем или другим путем я всегда смогу обеспечить себя и свою жену.

Наша попытка к бегству из-за упрямства Уилсона, желавшего выбраться первым, провалилась. О неслыханном по смелости и самоотречению способе, которым он искупил свою ошибку и помог мне бежать из толбутской часовни, ты, наверно, слышала: вся Шотландия только и говорила об этом. Это был самоотверженный и необычайный поступок. Не было ни одного человека, кто не восхищался бы им; даже те, кто больше всех осуждал образ жизни и преступления этого доблестного человека, признали героическую жертвенность его дружбы. У меня много пороков, но среди них нет трусости и неблагодарности. Я решил вознаградить его за такое великодушие, и даже мысли о спасении твоей сестры отступили на второй план. Добиться освобождения Уилсона — вот к чему сводилась теперь моя основная цель, и я не сомневался, что найду пути для этого.

Все же я не забыл и Эффи. Ищейки закона окружали меня со всех сторон, и я не мог поэтому появиться в тех местах, где меня знали; но у меня состоялась встреча со старой Мардоксон, которая сообщила мне, что твоя сестра благополучно разрешилась мальчиком. Я приказал этой фурии всячески поддерживать бодрость духа своей питомицы и обеспечивать ее всем, что только можно достать за деньги, а сам уехал в Файф; там вместе с моими старыми товарищами из шайки Уилсона я прятался в тех потаенных местах, где люди преступных профессий находят укрытие для себя и для своих награбленных товаров. Даже те, кто не соблюдает человеческих и божеских законов, все же понимают, что такое признательность за отвагу и великодушие. Мы не сомневались, что население Эдинбурга, тронутое бедственным положением и беззаветной храбростью Уилсона, присоединится к любой попытке его освобождения даже у подножия виселицы. Когда я объявил, что готов возглавить нападение на стражу, то, несмотря на кажущееся безумие этого замысла, у меня не было недостатка в последователях, и я вернулся в Лотиан в сопровождении преданных мне союзников, готовых к действию в любой момент.

Я не сомневался, что спасу Уилсона, если даже петля будет уже болтаться над его головой, — продолжал он с воодушевлением, показывающим, как увлекали его подобные подвиги. — Но среди всех прочих предосторожностей, предпринятых властями, была одна, совершенно особая, подсказанная, как мы потом узнали, этим закоренелым негодяем Портеусом и сорвавшая все мои планы: они казнили его на полчаса раньше назначенного времени, а так как мы, боясь опознания со стороны судебных исполнителей, решили выйти на улицу только тогда, когда надо будет действовать, то все было кончено до того, как мы смогли прийти Уилсону на помощь. Все же мы кое-что сделали: я взобрался на эшафот и собственноручно разрубил веревку. Но было поздно! Отважный, решительный, великодушный преступник больше не существовал, и нам оставалась только месть — месть, которой я должен был посвятить себя с удвоенной энергией, ибо Уилсон мог бы вполне спасти себя, вместо того чтобы даровать жизнь и свободу мне.

— О, сэр, — сказала Джини, — неужели вы ни разу не вспомнили Священного писания: «Мне отмщение, и аз воздам»?

— Священное писание? Я уж пять лет как не открывал Библии, — ответил Стонтон.

— Возможно ли? — воскликнула Джини. — И это говорит сын священника!

— Для тебя это действительно непонятно. Но не прерывай меня и разреши мне закончить мой страшный рассказ. Эта скотина Портеус, продолжавший стрелять в толпу даже после того, как в этом не было необходимости, стал предметом ее ненависти за превышение своих полномочий, а моей — за слишком удачное их выполнение. Мы, то есть я и другие верные друзья Уилсона, решили отомстить; но требовалась крайняя осторожность. Мне показалось, что один из чиновников опознал меня, и поэтому я продолжал скрываться в окрестностях Эдинбурга, не смея проникнуть в самый город. Наконец, рискуя своей жизнью, я отправился туда, где рассчитывал найти мою будущую жену и моего сына, но они оба исчезли. Эта Мардоксон сообщила мне, что, как только Эффи узнала о неудачной попытке спасти Уилсона и о том, что меня усиленно разыскивают, у нее началось воспаление мозга; и что однажды, когда старухе пришлось отлучиться по какому-то неотложному делу и оставить Эффи одну, та воспользовалась этим случаем и исчезла, после чего она ее больше не видела. Я осыпал ее упреками, которые она слушала с бесившим меня черствым равнодушием; ибо, совершенно не способная, как правило, сдерживать дикие порывы своей неукротимой ярости, в некоторых случаях она умеет проявлять невозмутимое спокойствие. Я пригрозил ей судом: она ответила, что у меня больше оснований бояться суда, чем у нее. Я знал, что она права, и не упоминал больше об этом. Я грозил ей мщением; она ответила почти так же: если судить по злу, причиненному нами друг другу, я должен скорее бояться ее мщения, чем она моего. Опять она была права, и я снова замолчал. Я бросился от нее прочь, полный негодования, и попросил товарища навести справки о твоей сестре в окрестностях Сент-Леонарда; но, прежде чем я получил от него ответ, одна из судебных ищеек, обладавшая великолепным нюхом, напала на мой след, и я был вынужден бежать из окрестностей Эдинбурга и искать укрытия в более уединенном и надежном убежище. Через посредство тайного и преданного мне агента я узнал об осуждении Портеуса и о том, что сестра твоя заключена в тюрьму по обвинению ее в уголовном преступлении. Последнее известие сразило меня, как ни обрадовало первое.