События в деревне Болтуновка на Нижней Волге также показали высокую степень организации женщин, которая шла вразрез с представлениями властей. Здесь бабий бунт начался после попытки вывезти из деревни недавно заготовленное зерно. 20 сентября 1929 г. в 8 часов утра толпа женщин, собравшихся со всех концов деревни, расположилась на месте, откуда должны были вывозить зерно. Как сообщается в отчете, бунт заранее организовали беднячки, которые стучались в окна всех изб и призывали всех женщин прийти на демонстрацию, иначе с них возьмут штраф в три рубля[89]. Однако в итоге акция протеста потерпела неудачу поскольку женщинам не удалось собраться всем вместе. Ленинградские рабочие, составлявшие отчет, называли виновниками бунта не женщин и не кулаков, а коррумпированных и грубых окружных уполномоченных. Тем самым, сваливая вину на других чиновников, которые часто соперничали за власть с рабочими бригадами, они оправдывали и деполити-зировали женский протест{911}.

Серия бабьих бунтов, ставших ответом на раскулачивание, дает еще множество примеров решительности и инициативности крестьянок. В деревне Верхний Икорец Бобровского района Острогожского округа Центрально-Черноземной области бабий бунт вспыхнул 10 февраля 1930 г., когда местные представители власти попытались провести раскулачивание. Толпа из 200 женщин и детей забросала их снегом и камнями, в итоге вынудив остановиться. Всю ночь группы из пятидесяти женщин дежурили у домов семей, которые начальство сочло кулацкими. Два дня спустя в деревню прибыл отряд из 40 вооруженных коммунистов и милиционеров, однако встретил, по-видимому, уже поджидавшую их толпу из 600 женщин, которые с криками «Ура!» оттеснили вторгшихся. Затем женщины переместились к зданию сельсовета, где решили положить конец колхозу и забрать обратно свой хлеб и семена{912}. В двух деревнях Западной Сибири женщины также взяли на себя инициативу по защите своих соседей. В деревне Петровка Черлакского района 40 женщин помешали депортации двоих кулаков, спрятав их детей в своих домах и угрожая избить уполномоченного РИК. Женщины заявили: «У нас кулаков нет, они неправильно лишены избирательных прав». В деревне Рождественская Каргатского района толпа женщин сбежалась на крики их соседа Ляхова, который «категорически отказался выехать» с бригадой по раскулачиванию. Женщины спрятали детей Ляхова и взяли его под свою защиту. Когда члены бригады через какое-то время вновь вернулись за Ляховым, его депортации помешала толпа из 70 женщин, кричавших «Взять его не дадим!» и «Уполномоченных надо побить!». В то же время другие сельчанки ходили от избы к избе, собирая подписи под петицией в поддержку Ляхова. В конце концов женщины обратили свой гнев против колхоза и силой забрали обратно свое имущество{913}. Оба происшествия были организованными и однозначно имели осознанную цель.

Даже самые жестокие и, на первый взгляд, безрассудные проявления женского гнева несут признаки продуманности или, по крайней мере, определенных устоявшихся форм поведения, которые говорят о том, что это были не просто неудержимые истеричные порывы. Так, в деревне Кривозерье Ромодановского района Мордовской области толпа из 200 женщин собралась у сельсовета, требуя, чтобы их отпустили из колхоза. На следующий день они собрались вновь на том же месте, однако уже в составе 400 чел., которые требовали, чтобы бедняки покинули дома кулаков, и угрожали убить их детей. Разъяренная толпа после этого пригрозила смертью местным активистам и преследовала их до близлежащего здания. Добежав до него, бунтовщицы разбили окно и попытались ворваться в дом. Несмотря на буйство и насилие, характерное для этого восстания, женщины Кривозерья заранее договорились об условных сигналах с крестьянками из двух соседних деревень, также принявших участие в бунте. Сигналом для них был взмах красной шали{914}. Восстание женщин в деревне Карели Моршанского района Тамбовского округа Центрально-Черноземной области также имело признаки подготовленности и устоявшихся форм протеста. 12 января 1930 г. собрание молодежи решило закрыть церковь и превратить ее в школу. 13-го несколько женщин выбежали на улицы, крича «Караул!», этот крик наравне со звуком колокола был сигналом тревоги, услышав который другие женщины также выбегали на улицы и подхватывали его. Несколько сотен женщин собрались у магазина, где, обсудив план закрытия церкви, возложили вину за это решение на местного школьного учителя. Толпа решила вызвать некоторых подростков, присутствовавших на собрании, скандируя «На расправу!», что можно было часто услышать во время подобных восстаний. После того как ни один из них не явился, толпа ворвалась в их дома, вооруженная топорами и кольями. Когда она достигла 500 чел., было решено двигаться к дому учителя. Последний благоразумно исчез, и толпа направилась к церкви, по пути побив жену местного коммуниста. Восстание закончилось, когда с женщинами встретился районный уполномоченный и пообещал им, что церковь никто закрывать не будет. Примечательно, что даже в ходе этого, на первый взгляд, безумного восстания женщины — по традиции или по уговору — выкрикивали одни и те же призывы и, более того, по дороге в церковь остановились у дома священника, чтобы получить его благословение{915}.

Эти случаи свидетельствуют, что деревенские женщины были способны самостоятельно протестовать против политики советской власти, при поддержке своих мужей или без нее. Крестьянки проявили некоторую зачаточную степень организованности и политической осведомленности. В секретных документах ОГПУ содержится информация о том, что восстания женщин часто характеризовались высокой степенью организации и настойчивости, и приводится ряд случаев, когда женщины осуществляли патрулирование и выставляли посты, охраняя кулаков и их имущество{916}. В пользу организованности женщин говорил также тот факт, что иногда протестующие крестьянки вооружались вилами, кольями, ножами и другими предметами{917}. В некоторых случаях даже сообщалось, что мужчины активно пытались помешать действиям своих жен. Так, в поселке Новосредний Ставропольского края, населенном преимущественно баптистами, в конце 1929 г. вспыхнул бабий бунт, вызванный слухами о том, что готовится обобществление детей и все должны будут спать под 80-метровым одеялом. Когда от женщин соседней деревни пришла весть, что они забрали свой недавно обобществленный скот, большинство жительниц Новосреднего двинулись к зданию управления колхоза, многие с детьми на руках, и потребовали вернуть свой скот. В отчете местного партработника говорится, что представители колхозной администрации связались по телефону с райцентром и получили инструкции ни в коем случае не применять силу. Тогда они попытались поговорить с собравшимися 200 женщинами, однако этим только обозлили их. Кто-то крикнул: «А ну, бабоньки, за конями!», после чего женщины ворвались в стойла и забрали своих лошадей. Как сообщается в отчете, этому пытались воспрепятствовать многие их мужья, заявлявшие: «Я за тебя в ответе быть не хочу!» Вечером было созвано собрание членов колхоза, на котором мужчины не сказали ни слова, а женщины взяли на себя всю ответственность, добавив: «Не надо нам вашего колхоза!» Возможно, конечно, внешняя непричастность мужчин, о которой утверждали селяне, служила способом избежать более серьезных последствий; однако очевидно, что женщины были способны оказать протест и без участия мужчин{918}. Схожим примером является случай массовых выступлений в одной из донских деревень после выхода мартовского постановления ЦИК о перегибах. Здесь женщины созвали собрание против колхоза, после чего ворвались в здание колхозного правления и арестовали председателя, которому плевали в глаза и угрожали побоями. В начале выступлений их мужья работали в поле, но, как только услышали о происходящем, вернулись в деревню и попытались успокоить женщин. Неизвестно, насколько они были при этом искренни, однако очевидно, что бунт подняли сами женщины{919}.