«Эта выдуманная земля — просто лоскутное одеяло, сшитое из наших сказок и легенд, — сказал он. — Тонкая пленка, под которой скрывается одно лишь свидетельство человеческого самомнения. А весь наш земной шар — просто ничтожная крупица пыли на краю третьестепенной галактики».

«Земля обманула нас, — сообщил он мне с похотливой улыбкой. — Она не была девственной».

Сейчас, постаревший, грузный и полуслепой, Пинес обрел способность проникать мысленным взором в такие просторы космоса и глубины земли, что его порой охватывало головокружение и он падал без сознания на пол, среди остатков недоеденных котлет, засушенных гусениц и сухих хлебных корок. Именно в таком состоянии обнаружил его Мешулам, когда заявился к старому учителю в невероятном потрясении от обнаруженных им новых исследований, посвященных как раз нашей деревне.

Он поднял Пинеса, привел его в чувство, уложил в кровать, гневно помахал перед ним в воздухе одним из многочисленных журналов, которые выписывал, и потом сунул его учителю под нос. То был выпуск под названием «История Страны Израиля и ее заселения», и на его обложке красовалась большая, розоватая и загадочная рыба, обвивавшая Пещеру Праотцев[163]таким манером, что ее нос утыкался в чешуйки ее же хвоста.

— Теперь они заявляют, что в Долине вообще не было болот! — с яростью воскликнул Мешулам. — Они, видите ли, произвели новое исследование!

Седая голова и искривленные пальцы придавали Мешуламу сходство с раздраженным стервятником. Он лихорадочно перелистывал страницы, пока не добрался до нужной статьи, которая называлась «Болота Долины — миф и действительность», и начал читать, перепрыгивая со строчки на строчку дрожащим от волнения пальцем:

— Вот! «Преследуя определенные воспитательные и политические цели, сионистское движение превратило Изреельскую долину в символ сплошной заболоченности, малярии и смерти и, по сути дела, сделало из ее освоения свой героический миф. В действительности 99 процентов земель этой долины никогда не были заболочены».

Пинес, которого восторженные журналисты уже тогда называли «одним из последних пионеров Изреельской долины», немедленно узрел в словах Мешулама тот рычаг, который может поднять его из обморочной трясины ереси, тот якорь, уцепившись за который он сумеет защититься от головокружительных превращений пещер во времени и их вероломных соскальзываний в пространстве, чтобы вернуться к прежней, знакомой и надежной вере.

— Продолжай, — взволнованно сказал он.

— «Факты свидетельствуют, что к началу заселения Изреельской долины болота занимали в ней весьма незначительную площадь, — читал Мешулам, — и это полностью противоречит той картине, которую рисуют источники, работавшие на создание Мифа о Болотах. Истинный размер этих болот был невелик, но сила их воздействия на воображение была огромна».

Слова «сила воздействия на воображение» Мешулам повторил несколько раз, со сдержанной яростью. Он отхлебнул чаю и, немного успокоившись, сообщил, что «эти невежды, которые именуют себя историками», хватаются даже за воспоминания его отца и Элиезера Либерзона, «чтобы подкрепить свою лживую картину», но делают это обманным путем, потому что «выхватывают нужные им слова, пропуская все остальное».

— Но они не знают, с кем они имеют дело! — угрожающе выкрикнул он в пустоту комнаты. — У меня есть все документы и все доказательства. Не зря я годами собирал эти бумаги, пока вы все надо мной смеялись. Вот, — продолжил он, отдышавшись и указывая на злополучный журнал. — Вот что они пишут о моем отце, эти лжецы. — И снова начал читать: — «Перед тем как основать поселение, группа пионеров отправилась осмотреть местность. Один из них, некто Циркин, известный под прозвищем Гитара, пишет в своих воспоминаниях: „Мы спустились к первому болоту. Здесь росла группа зеленых и свежих ив. Знатоки объяснили нам, что таких болот не следует бояться, потому что воду можно спустить с помощью обыкновенных канав и никакого болота больше не будет“». «Гитара» — с отвращением процедил Мешулам и глянул на Пинеса, чтобы убедиться, что тот тоже возмущен.

— Читай, Мешулам, читай дальше, — нетерпеливо сказал Пинес.

— Сейчас я прочту тебе, что на самом деле писал отец и что не процитировали эти так называемые исследователи, — объявил Мешулам и раскрыл книгу воспоминаний своего отца, всем нам знакомый зеленый том под названием «Дороги отечества», который он сам собрал, напечатал и подарил каждой семье в деревне за несколько лет до того. — «Мутная вода стоит в кустах и ямах и покрывает все вокруг толстым зеленым пластом, в котором кишат всевозможные паразиты». — Он перевернул страницу и нашел знаменитый отрывок, который был даже в свое время опубликован в газете «Молодой рабочий» и в детских хрестоматиях. — «Мы смотрели на эти зеленые озера с их зловонной водой, и в душе нашей не было радости. Камыш выше человеческого роста, густой и зеленый, и болото — тоже зеленое, глубокое и затягивающее, и много других болот, больших и малых, и всюду кишмя кишат комары».

В тот же вечер, когда я, уже вернувшись с кладбища, помогал Аврааму на молочной ферме, Мешулам объявился и у нас. Перекрывая вой электромоторов и оглушительные хлопки компрессора, он громко рассказывал мне, Аврааму и скептически слушавшим коровам, как наши отцы-основатели, стоя «по пояс в топкой жиже», прокладывали керамические дренажные трубы по методу профессора Бройера, «отводили проклятую воду», распевая при этом гимн пионеров «Я с лягушками, как дома», и «тряслись всем телом от лихорадки».

Потом он продекламировал воспоминания своего отца: «Тростник мы косили до тех пор, пока не окаменевали плечи и начинали болеть руки, и все это, несмотря на строгие предостережения доктора Иоффе и малярию, которая неотступно нас преследовала». И процитировал в заключение самого доктора Иоффе: «Ни под каким видом не следует поселяться в этих местах». Многие свои документы Мешулам знал на память.

Мы возились с клапанами, и пока Авраам выключал компрессор, Мешулам уже вышел на более принципиальный уровень. Теперь он бичевал «распространившийся в обществе цинизм» и «присущее этим жалким так называемым исследователям стремление к дешевой славе и сенсации, которое вот-вот заразит все остальное общество, включая и нашу деревню».

В то время Авраам уже перестал возить бидоны на молочную ферму мошава. Его коровы истекали такими могучими потоками молока, что он поставил холодильные баки прямо у себя во дворе, и цистерна приезжала к нему каждый день, чтобы выкачать их содержимое. Сейчас он проверил температуру в своих холодильниках, а потом, чтобы закончить разговор, сказал, что, возможно, стоило бы послать по этому поводу письмо в газету, но Мешулам только сердито сплюнул, демонстрируя свое отношение к журналистам, которые «тоже приложили руку к этой грязной клевете», и сказал, что «тут нужны серьезные шаги, способные всколыхнуть всю страну».

«Это возмутительно, — сказал Пинес, который и впрямь вырвался на какое-то время из объятий первобытного человека, забыл о том, как обратился во прах великий „Путь моря“, и вновь почувствовал себя уютно и уверенно во Вселенной, которая опять сократилась до размеров деревенского скандала. — Сегодня они называют Циркина „Гитара“, а завтра будут рассказывать, что мы вообще никогда не восходили в Страну. А ведь доктор Иоффе лично приезжал к нам в Долину и говорил, что наше место ничуть не лучше тех болот, что были в Хедере».