велела принести себе еще вина и свою любимую книгу.

Еще посидеть чуть-чуть хотела.

* * *

Он сразу узнал банкира Ренальди из дома Ренальди и Кальяри. И тот его тоже признал сразу. Банкир выходил из приемной канцлера, а Волков как раз стоял и ждал, когда его позовут. Банкир раскинул руки для объятий. Он улыбался и был заметно рад Волкову. Волков тоже был рад ему. Банкир не стал говорить о том, что совсем недавно он поднял аренду на дом, который кавалер у него арендовал. К чему обсуждать эти мелочи? Как и положено, Кальяри спросил про здоровье, про ногу Волкова. Покивал с сочувствием и вниманием, восхитился его подвигом в Хоккенхайме, о котором до сих пор еще в городе судачили, порадовался его статусу помещика, спросил, хорош ли лен, а потом как будто вспомнил и заговорил о другом:

— Друг мой, помните, вы просили меня разузнать, что сталось с вашими родственниками, с вашей матерью и сестрами?

— Помню, вы разузнали? — еще бы он не помнил, он даже денег на то банкиру давал, хоть и немного, но давал.

И банкир, начал говорить:

— Два дня назад получил корреспонденцию. Видимо, я огорчу вас и обрадую, друг мой. Наш представитель в Лютцофе нашел ваших родных, но матушки вашей, да примет ее душу Господь, среди живых уже нет. И одной сестры нет, старшей. Она с мужем и двумя дочерями померла от чумы. Но от нее остался сын двенадцати лет. Мальчик живет с теткой, она ваша младшая сестра, Тереза Видль, урожденная Фолькоф. У нее две дочери. А муж ее тоже помер, не от чумы, а от чахотки. Живут — бедствуют.

Держать все в уме, оперировать десятками страниц текста и цифр было для банкиров обычным делом. Имена, цифры, города — все это в голове. Только в голове, не все можно доверить бумагам. Ренальди, хоть был и не молод, не заглядывал в бумажку, когда рассказывал кавалеру о его семье, он словно выучил все это. И Волков удивился бы такой памяти, но ему сейчас было не до того. Он немного опешил от всего, что слышал.

Банкир говорил ему о каких-то людях, которых кавалер даже не помнил, по сути, и не знал, ну кроме матери. Разве можно немолодую женщину, которой уже тридцать лет, считать своей сестрой, если ты помнишь ее совсем маленькой девочкой и вспоминаешь с трудом? Можно ли считать родственниками каких-то детей, о существовании которых ты только что узнал? Близкими людьми? Оказывается можно. Хоть и чувствовал он себя сейчас странно. Оказывается, он очень хотел их всех увидеть. И единственную сестру и племянников. Тем более, если они бедствуют.

— Кавалер, вас ожидает Его Высокопреосвященство.

Волков обернулся — рядом с ним стоял немолодой монах.

Полная приемная людей, важные господа стоят, ждут, но монах приглашает именно его.

— Да-да, — говорит он монаху рассеяно и тут же говорит банкиру: — Друг мой, прошу вас немедля писать своему человеку, чтобы передал им денег и чтобы сестру мою и племянников отправил ко мне, в землю Ребенрее, графство Мален, в пределы мои, в поместье Эшбахт.

При этом он достал из кошеля пять талеров и протянул их банкиру.

Тот сразу взял деньги и ответил:

— Ни минуты не волнуйтесь, сегодня же письмо пойдет в Лютцоф с вечерней почтой. Через пять дней ваша сестра получит деньги и ваш наказ ехать в ваше поместье.

Волков пожал ему руку, поблагодарил его и пошел за монахом. Его зачем-то ждал сам архиепископ, но сейчас кавалера это заботило мало, сейчас он думал только о своей сестре и племянниках.

Глава 48

— Ну, подойди ко мне, — говорил курфюрст, с трудом поднимаясь из кресла. — Сюда, сюда, к свету иди.

Окна в его недавно построенном дворце были огромны, под самый потолок. Свету много без ламп и свечей. Он вылез из кресла, ждал, пока Волков приблизится. Один из монахов поддерживал его под локоть. Тут же был и викарий, брат Родерик, канцлер Его Высокопреосвященства. Он улыбался кавалеру пустой улыбкой каменной статуи. Волков подумал, что викарий по-другому, наверное, и не может улыбаться.

— Чертовы ноги, не будь они так слабы, сам бы пошел к тебе навстречу, — говорил архиепископ, распахивая Волкову объятья и обнимая его. — Ну, как ты себя чувствуешь, наш герой? Казначей говорит, что ты сначала был ранен в Хокеенхайме разбойниками, а потом ведьмы наслал на тебя тяжкую хворь. Ты едва выжил.

— Все позади, монсеньер, — отвечал Волков и понимал, что эти вопросы не просто вежливость. Из уст курфюрста они звучали как теплое, человеческое участие. И от этого он еще больше проникался приязнью к архиепископу. — Сейчас уже здоровье мое хорошо.

— Ну и славно, славно, — говорил курфюрст и при этом гладил его по щеке и по волосам, — вижу, ты все тот же молодец. Крепок, горд.

Так гладил бы, наверное, Волкова его отец, будь он жив.

— Но я недоволен тобой, да, не смотри на меня так, недоволен, — говорил архиепископ, возвращаясь в свое кресло. — Ревность и зависть меня гложат, словно жену брошенную.

Волков теперь не понимал его. Он ждал пояснений.

Курфюрст уселся, монахиня помогла поставить ему ноги так, что бы меньше болели, сняла с него туфли, и он продолжил:

— Отчего же ты не к нам поехал сразу, а к этому Ребенрее. Неужели оттого, что этот мошенник жаловал тебе удел?

Теперь кавалер понял, куда клонит курфюрст, но пока не находил, что ответить.

— Да, да, я все знаю, как и то, что удел он тебе дал пустяшный, жалкий. Я бы такой жаловать постеснялся бы.

И вот тут Волков подумал, что полностью согласен с архиепископом. Да, он тоже бы постеснялся бы дать человеку заслуженному такие пустоши.

— Ну да ладно, Бог ему судья, а тебе, дураку, наука будет, — усмехался курфюрст. — Я тебе пока… — он сделал паузу и повторил многозначительно. — Пока! Земли жаловать не буду. Раз уж ты присягал Ребенрее, — он повернулся к монаху и сделал знак рукой. — У меня для тебя другой подарок.

Два монаха не без труда внесли что-то под тряпкой, то что было роста человеческого. Поставили к окну, к свету. И брат Родерик тряпку сорвал.

— Это тебе, — сказал Архиепископ. — Думаю, впору будет.

Волков поначалу подумал, что это ошибка. На шесте с «плечами» висел доспех. То был доспех лучший из тех, что кавалер видел вблизи. Кираса, шлем, поножи, наголенники[5], все в нем было великолепно. А уж как хороши были перчатки,