— Ольгу? — Софья нахмурилась, потом тихо засмеялась. — Это бедное ничтожество? Нет, конечно же, нет. Это сделал Харитин. Вы еще не догадались, милый мальчик, что здесь происходило?

Я молчал.

Софья неожиданно перевела взгляд на Витольда, все еще стоявшего возле двери, и другим, отчужденным тоном, спросила:

— А вы, мой сладкий палеонтолог, конечно же, догадались? Ах Витольд, раб лицемерный и лукавый, я всегда была к вам неравнодушна…

— Кто он, ваш Харитин? — спросил Витольд. — Вы это знаете?

— Понятия не имею… — Софья вздохнула. — Он был голоден. Очень голоден. Всегда. И мне это нравилось. Здесь у него не было ничего своего. И это мне тоже нравилось. Те, у кого много собственности, слишком привязаны к ней. Своя земля, своя плоть, своя кровь в жилах. А он был свободен, потому что в любое мгновение мог взять чужое и присвоить… Люди видели только мою скандальную связь с ним и потому не замечали ничего другого. А вот дикари, которых привез Свинчаткин, — те другое дело. Им безразлично было, любовники ли мы с Харитином. Помните, Трофим Васильевич, — она снова повернулась ко мне, — вы все расспрашивали меня, как вышло, что целая шайка разбойников разбежалась, едва лишь мы с Харитином оказались поблизости? Вот так и вышло… Они знали о нем то, что ускользало от людей, даже от таких вольнодумцев, как наш Витольд. Что, бедный мой карбонарий, вы притихли? — Она поманила его пальцем. — Подойдите. Я больше не кусаюсь.

Витольд не двинулся с места.

— Но почему именно Анна Николаевна? — спросил он тихо.

— Да ни почему… — ответила Софья, досадливо отмахнувшись. — Вы все не о том спрашиваете… Я ведь только что рассказала вам, что Харитин был голоден. Кровь фольда оказалась отравой. — Она вдруг улыбнулась, как улыбается мать, вспоминая милую шалость любимого ребенка. — Ему хотелось попробовать. Хотелось с того самого дня, как Матвей привел их в наши леса, и он учуял незнакомый запах. Я пыталась его отговаривать, но он… — Она помолчала, а потом заговорила с простодушной откровенностью: — Он стал смеяться надо мной. Он так красив, когда смеется! И вот он смеялся, а я плакала. От восхищения, от горечи, от того, что жизнь моя на исходе… Знаете, дорогие мои, бывают такие богатые слезы. Выплачешь их — и как будто тебя озолотили. «Ты стареешь, Софья, — вот что сказал он мне. — Ты опекаешь меня, как старуха, а это смешно. Где ты нашла место для себя в моём „я хочу“? „Я — Софья — хочу“? Никто так не говорит. Нет места для „Софьи“ между „я“ и „хочу“, Софья…» И когда он так сказал, я тоже начала смеяться…

— Он убил фольда из любопытства? — спросил я.

— Он все равно кого-нибудь бы убил, — ответила Софья. — Потому что подходило время, и голод терзал его все сильнее. Но кровь фольда стала для него ядом. Она обжигала его… Да, это — и еще солнце. Он совершенно не ожидал, что в этот день солнце будет таким ярким, отраженным от снега. Помните? Вы ведь помните день, когда спасли его, когда подобрали его на дороге и привезли в мой дом?

— Да, — сказал я. — Конечно, помню. Я нашел его почти ослепшим на обочине.

— Вы спасли его, — повторила Софья и коснулась моей ладони. — Вот что вы сделали, милый мой, отважный, мой благородный мальчик.

— Почему он убил второй раз так скоро? — спросил Витольд. — И… — Он поколебался. — Все же — почему Анна?

— Ему нужно было заменить кровь в своих жилах, — ответила Софья. — Я ведь говорила, у него не было ничего своего. Он все забирал у других. Пока его плоть была насыщена кровью фольда, он страдал… А теперь успокоился.

— На веере Анны Николаевны была найдена кровь фольда, — вставил я. — Все сходится.

Софья опять похлопала меня по руке.

— Подозрительный мой мальчик. Все вам нужно сопоставить и проверить, всему найти объяснение и доказательство… Вон Витольд мне верит без всяких доказательств. А вы все исследуете. Всякую каплю вам нужно засунуть в пробирку… Хотите знать, как вышло, что я соединила мою жизнь с Харитином? Вы ведь хотите этого?

Я вовсе не был уверен, что нуждаюсь в Софьиных откровениях, но она уже начала говорить — и говорила долго, лихорадочно. Когда она на короткое время замолкала, в ее глазах вдруг мелькал ужас, и она поспешно возвращалась к повествованию. Это отвлекало ее от мыслей о неизбежном конце.

За окнами давно стемнело, бесконечной чередой летел дождь, потом к каплям добавились снежинки, и вся скорбь мира низверглась с небес на раскисшую землю. Мне казалось попеременно, что я то сплю, то лечу, то падаю, а хриплый голос шептал, задыхался, и говорил, говорил…

Девочка-крепость. Она не была инфантой. У нее не было королевства, которое она могла бы унаследовать. Оказавшись одна против целого мира, она носила свой бедный траур как доспех. Такой привезли ее в «Родники» к дальней родственнице, княжне Мышецкой, чрезвычайно доброй старушке, и устроили в крохотной комнатке, светленькой и чистенькой. Соня должна была научиться плести кружева, вышивать, читать вслух на «голоса» и разыгрывать на фортепиано этюды Черни.

В пятнадцать лет Соня не была ни красива, ни счастлива. Плоская грудь, худая талия, костлявые руки. Она была неловкой и немузыкальной, чем бесконечно огорчала добрую княжну и всех ее приживалок.

В доме их было много. Княжна не любила мужчин и держала их только для вспомогательных, грубых работ.

Софья помнила до мелочей тот день, когда ее привезли в «Родники».

Это был день похорон отца. В городской квартире на Охте толпились люди. Мебели почти не оставалось, на засаленных, выцветших обоях темнели пятна там, где раньше висели литографии и фотографические портреты: их тоже сняли.

Квартира была продана с торгов после того, как Дмитрий Думенский довел семью до разорения. Самому Дмитрию до этого уже не было дела — он лежал в гробу в прихожей. Слезливая соседка с трясущимся лицом пыталась утешать Соню — бесчувственную и черствую, как сухая корка. Девочка брезгливо отстранялась от пухлых объятий. Ей хотелось еще раз взглянуть на отца.

В прихожей горел покосившийся рожок. Над ним косо стояло пятно света. В полумраке отец выглядел благообразным. Соня его таким никогда не знала, поэтому человек в гробу показался ей незнакомцем.

Несколько отцовских приятелей, угрюмых и непривычно-трезвых, вполголоса обсуждали, как понесут гроб и кто заплатит за «карету» до кладбища. Под гроздьями старых шуб приткнулась маленькая толстая монашка с псалтирью. Она бормотала и бормотала, и от этого бормотания мрак, казалось, сгущался еще больше. Попа не ожидалось — поп приходил еще утром и сделал скандал, когда оказалось, что покойник самоубийца. Соня запомнила его неприязненное лицо, чужие глаза, скользнувшие на миг по девочке.

В дверь постучали. Бормотание на миг утихло.

— «Карета», должно быть, — решил один из отцовых приятелей и открыл дверь.

Вошла рослая сухопарая женщина в плаще с пелериной и смазных сапогах.