Адриан сосредоточился. Сначала он вспомнил все, что мать Марка Вольфа успела сказать о девушке по имени Сэнди, а затем постарался вжиться в психологический образ маньяка, сделав акцент не только на его сексуальных желаниях и отклонениях, но и на свойственной Марку Вольфу склонности к насилию. Потратив еще некоторое время, Адриан наконец добился успеха: пароль «УбитьСэнди» открыл ему доступ к очередной папке.

На первом же снимке Адриан Томас увидел совсем юную девушку, занимающуюся оральным сексом с весьма немолодым мужчиной. Профессора передернуло от отвращения: ему захотелось вымыть руки и выпить холодной воды.

Он чуть отодвинулся от письменного стола и вдруг понял, что сейчас, после погружения в чуждый ему мир грязи и похоти, больше всего на свете он хотел бы взять в руки томик стихов. Великое искусство поэзии должно было помочь ему очиститься от скверны виртуального мира, в котором, похоже, весьма комфортно обитал Марк Вольф. Адриан задумался, кого из великих поэтов выбрать в качестве спасителя от той грязи, в которую ему пришлось погрузиться. Наверное, лучше всего с этим справился бы Шекспир или, например, Байрон. Адриану Томасу хотелось вкусить этой чистоты — ритма, рифм и образов, воспевающих истинную любовь и пробуждающих настоящую, подлинную страсть, тревожащих воображение читателя, — в отличие от вызывающих отвращение фотографий волосатых потных мужчин, удовлетворяющих свое сексуальное желание с женщинами, загримированными под несовершеннолетних девушек.

Адриан отодвинулся подальше от стола и собрался было встать с кресла, но вдруг услышал голос сына.

— Подожди, папа. Ты не досмотрел до конца, — негромко, почти шепотом, произнес Томми.

Адриан резко обернулся, рассчитывая увидеть его где-нибудь рядом, в той же комнате. Ему хотелось обнять сына, прижать его к себе, но он по-прежнему был в кабинете один. При этом голос Томми звучал прямо у него над ухом.

— Что ты смотришь? — спросил его сын.

Голос лился легко и мелодично. Он звенел, как колокольчик, и Адриан вдруг понял, что принадлежал он не молодому, уже взрослому документалисту, и даже не студенту, а ребенку — девятилетнему мальчишке. Профессор вспомнил, что, когда Томми был маленьким, для него, отца, не было большего удовольствия, чем говорить с сыном по телефону: почему-то именно голос, именно эти неповторимые легкие интонации вызывали у него самые теплые отцовские чувства.

— Томми, ты где?

— Здесь, конечно, рядом с тобой.

Ощущение было такое, словно кабинет погрузился в плотный густой туман: чуть приглушенный голос звучал вполне отчетливо, но самого́ говорящего не было видно. Адриан едва не расплакался оттого, что не может ни разорвать эту непроглядную мглу, ни сделать один-единственный шаг сквозь туман, чтобы прикоснуться к любимому сыну. «Хотя бы раз, — подумал он, — еще один раз. Один раз обнять сына — и все».

— Отец, соберись с мыслями, — строго сказал ему мальчик. — Что это ты там смотришь?

— Да так, порнография. Мерзкое, надо сказать, зрелище, — ответил Адриан, чувствуя некоторую неловкость из-за того, что Томми видит сейчас те же сайты и те же картинки, открытые на экране компьютера.

— Нет, папа, это не просто порнография. За нею скрывается нечто большее — гораздо более серьезное и важное.

Томми вздохнул. Адриан не только услышал этот едва уловимый звук, но и, как ему показалось, почувствовал легкое дуновение воздуха на своей щеке. Ощущение было такое, словно по душному, давно непроветриваемому помещению пробежался свежий сквозняк.

— Давай, отец, соображай: попробуй связать все, что знаешь, свой опыт, себя самого с тем, что видишь сейчас на экране.

Адриан никак не мог понять слов сына. Что связать, с чем? Себя самого он всегда воспринимал только как ученого. Он привык ставить опыты, фиксировать результаты, анализировать их и делать выводы. Этому он учился и учил других на протяжении нескольких десятков лет. Теперь же на экране перед ним были лишь обнаженные человеческие тела, лица, искаженные фальшивыми гримасами удовольствия… Эти фотографии и видеоролики могли лишь сорвать все таинственные покровы, веками скрывавшие чистоту любви. Чистоту отношений между мужчиной и женщиной.

— Томми, прости, я что-то не понимаю. Эта загадка, похоже, мне не по зубам. У меня ничего не складывается. Наверное, я действительно уже слишком старый и больной…

— Отец, соберись с силами. Ты должен доделать то, что начал. Если понадобится — принимай таблетки, увеличь дозу, может быть, на время они тебе помогут. Главное сейчас — сохранить ясность памяти. И ни в коем случае не забывай того, что уже удалось выяснить.

Голос Томми теперь сильно ломался, причем гораздо заметнее, чем это было в его подростковые годы. Пару мгновений назад у Адриана в ушах звенел легкий веселый колокольчик голоса Томми-мальчишки, а в следующую секунду он уже слышал приятный баритон взрослого, уверенного в себе молодого мужчины.

— Я пытаюсь, сынок. Пытаюсь.

На некоторое время Томми замолчал, судя по всему задумавшись о чем-то. В глазах Адриана стояли слезы. «Это нечестно, — подумал он, — почему других я вижу, а Томми приходит ко мне лишь в виде слуховых галлюцинаций. Наверное, будь они все сейчас живы, сын оказался бы дальше от меня, чем жена и чем брат. Что поделать, дети взрослеют и отправляются в самостоятельное плавание по жизни. Мы бы и виделись с ним, наверное, реже, чем с другими родственниками».

— Папа, а вот когда ты читаешь стихи…

Адриан резко обернулся на голос Томми, и вновь его взгляд обежал пустую комнату, так ни на чем и не остановившись.

— …что ты пытаешься увидеть в этих словах, в этих строчках и четверостишиях?

Голос сына почему-то зазвучал слабее. Ощущение было такое, словно он вот-вот совсем стихнет и неизвестно когда появится вновь. Адриан похолодел от ужаса.

— Я хотел быть там, рядом с тобой. Я уже не в силах нести этот груз: я не знаю, как так получилось, что ты погиб где-то на другом конце света, а меня в тот момент рядом не было. Я должен был защитить, спасти тебя, но сейчас уже поздно, и я ничего не могу с этим поделать. Мне страшно: я боюсь потерять тебя навсегда.

— Поэзия, отец. Подумай о поэзии. Вспомни любимые стихи.

Адриан тяжело вздохнул и посмотрел на фотографию сына, стоящую на письменном столе. Снимок был действительно удачным: Томми не знал, что его снимают, и остался навеки запечатлен беззаботно и искренне улыбающимся, уверенным в том, что теперь перед ним в этой жизни открыты все пути, что он сможет сделать в этом мире что-то важное и полезное. Адриан попытался представить себе, что говорит с фотографией, а точнее, именно с тем счастливым, улыбающимся юношей, который застыл навеки на этом снимке. Но теперь голос зазвучал с другой стороны — прямо у Адриана за спиной:

— Попытайся объяснить мне, что ты видишь в стихах.

— Слова, рифмы, образы, метафоры… Какие-то не высказанные вслух, не до конца сформулированные мысли. Стихи действуют на меня как приманка, как неотразимый соблазн. Но… скажи, Томми, как все это связано…