И еще кое-что. Он видел там что-то. Какую-то неясную фигуру. Похоже было на угря, вмерзшего в не-лед.

Обри пополз, сметая дыханием облако по пути. Здесь пелена ему не сопротивлялась. Он высвободил что-то вроде золотой проволочки, тоненькой, как волосок, пролегавшей снаружи подернутого дымкой стекла. Еще через дюжину шагов он обнаружил еще одну золотую нить. Вскоре нашел и третью, четвертую. Все золотые проволочки тянулись до самой верхушки купола, где переплетались в хрупкое гнездышко.

Рука его, проходя над одной из проволок, ощутила холодное дыхание на ладони. Обри приостановился, нагнулся пониже и обнаружил линии, проколотые тысячами перфораций, испускающих клочки белого инея.

Все невозможное вещество облака начинается здесь, подумал он. Жемчужина носила облачение из золотых нитей, которое производило облако как форму маскировки, выдавливая дымку, что была легче воздуха, зато прочна, как человеческая кожа. Это не было техникой, это было волшебством.

За этой мыслью тут же последовала и другая. Никто ему больше не препятствовал. Он не чувствовал физического воздействия со стороны черной стекловидной булавы с тех пор, как нашел первую золотую нить.

«Я внутри системы его обороны, – подумал он, не зная, насколько в том можно было быть уверенным. – Здесь ему нельзя сражаться со мной. И спрятаться ему тоже негде».

Он глянул еще раз сквозь золотую паутинку внутри не-льда и заметил еще одного вмерзшего угря, толстого, как мужское бедро. Он пошел за ним вверх, взглянуть, куда это его заведет, по дороге разметая в стороны тонкий туман.

Наконец он оказался на самой верхотуре. Сложив губы трубочкой, выдохнул паутинчатый клуб и наконец-то увидел то, что слышал в последние пятнадцать минут. Купол был увенчан чем-то похожим на перевернутое блюдо из прекрасной золотой фольги. Тысяча сияющих лучей расходились по нему, как спицы от ступицы колеса. Блюдо издавало постоянный электрический гул, который Обри ощущал тонкими волосками на руках, поверхностью кожи, пломбами в своих зубах.

Обри стоял, отирая лоб рукой. Взгляд его переместился, устремившись под золотой кубок, внутрь огромного не-стеклянного шара. Не сразу удалось понять, во что он всматривался, а когда все встало по местам, его охватило почти неодолимое головокружение.

Это было лицо. Серая гладкая сфера, а внутри – голова, – больше, чем голова кашалота. Обри увидел единственный закрытый глаз, повернутый к нему. Глаз диаметром с хорошую ванну. Ниже повисла борода из щупалец (тех самых угрей, что он видел), каждый из этих жилистых придатков был толще пожарного шланга. Трудно было определить, какого цвета могло быть это существо. Все внутри сферы принимало зеленовато-серый оттенок, как у застарелой, замерзшей сопли.

В одном месте он опять опустился на колени. Золотое блюдо поверх жемчужины гудело непрерывно. Он подумал, что существо внутри не-льда либо мертво, либо в состоянии комы, очень близком к смерти, а вот скрытая в нем техника живет и здравствует.

Краем глаза Обри заметил движение и повернул голову. Небесная Хэрриет поджидала в нескольких ярдах, нервно переплетая руки. Ее бледный наряд, идеальный для свадьбы, подметал стального цвета не-лед внизу.

Обри указал на лицо в сфере.

– Что это? Это ты там? – обратился он с ней. – Это ты настоящая?

Уверенности, что она понимала, не было, и ему опять пришло на ум неграмотное перелистывание журнала, полного картинок. Но тут она покачала головой и обхватила себя руками.

Нет. Нет, он так не думал. Подумал вновь (в надежде быть, возможно, точнее), что чем бы ни было существо там, внизу, оно мертво. Она же (облако) скорее… что? Служба безопасности? Любимица?

Он немного подался вперед и положил руку на морщинистое перевернутое блюдо из золотой фольги.

С тем же успехом можно было сунуть палец в электрическую розетку, разряд был такой сильный, что у него зубы клацнули, сомкнувшись, и на мгновение все видимое было словно стерто заревом серебристого света, будто дюжина фотовспышек разом сверкнули ему в лицо. Только сотрясло его не электричество, а разряд одиночества в пять тысяч вольт, ощущение потребности до того острое, что способно убить.

Обри отдернул руку. Когда он проморгался после слепящего отблеска всех этих вспыхнувших ламп, его облачная Хэрриет смотрела на него с выражением, похожим на страх.

Левую руку Обри прижимал к груди. Ее будто иголками-булавками покалывало.

– Прошу извинить, – сказал он. – Мне так жаль тебя. Только нельзя тебе держать меня здесь. Ты меня убиваешь. Мне жаль, что ты одинока, но тебе придется отпустить меня. Мы… я… я не хочу больше быть с тобой.

Она взирала на него с полнейшим непониманием.

Его это не удивляло. Он чувствовал лишь что-то вроде усталого разочарования. Разумная и глубоко чувствующая форма жизни, сотворенная из тумана, явилась в этот мир, кто знает, сколько лет назад с единственной целью… скрывать и защищать голову в шаре. Чудовищное, молчаливое существо, что, возможно, даже не пережило путешествия.

Облако-сознание жило по одному закону: уберечь свой груз от обнаружения. Никакого движения вниз. И никакого позволения освободиться кому бы то ни было, кто мог бы угрожать тому существу внутри сферы, – отрубленной голове размером с дом. Живой туман держал воздухоплавателей (и, несомненно, пытался ублажать их), чтобы не оставаться в одиночестве. Он и к нему льнул по той же самой причине. Облако не понимало, что это временное облегчение его мучительного, бесконечного одиночества неизбежно приведет к тому, что расплачиваться за него придется Обри – единственной жизнью, что у него имелась.

Наверное, оно по-настоящему не понимает смерти. Может, считает, что прилетевшие на воздушном шаре все еще там, с ним, но только ведут себя очень спокойно и тихо, очень похоже на существо в сфере. Сколько вообще знает живое облако? Что оно может знать? У головы внутри сферы, несомненно, есть мозг размером с гараж на две машины. А вот думающий, чувствующий туман… это же всего лишь какая-то схема, запрятанная внутри небольшого золотого блюда. Обри понимал, что разум облака, содержащийся внутри небольшого золотого венца, давно ощущал свое одиночество.

– Я должен спуститься, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты спустила меня где-нибудь. Высади меня на вершину горы, и я обещаю никогда никому не рассказывать обо всем этом. Можешь мне верить. Ты можешь заглянуть в мои мысли и убедиться, что я говорю это искренне.

Она покачала головой – очень печально, очень серьезно.

– Ты не понимаешь. Я не прошу. Это не просьба. Это предложение, – убеждал он. – Прошу. Спусти меня, и я не воспользуюсь этим.

И он извлек из кармана пистолет.

Она вздернула голову, как собака, услышавшая вдалеке примечательный звук. Если ей было известно, что делает оружие (а ей пришлось узнать, что оно делает: она наверняка присутствовала, когда его в последний раз пустили в ход), то не подала никакого виду. И все равно он чувствовал: надо объяснить.