Полоски облака натянулись пружинистыми шнурами, плотно уперлись в шаровую поверхность его шлема. Он напрягся, противясь им, сделал маленький шажок вперед, потом другой. Решетка покоробилась и изогнулась, будто сделана была из пряжи, а потом вдруг разом прорвалась, и он полетел во двор лицом вперед.

Поднявшись, направился в большой зал.

Там поджидал гарем: две дюжины гибких девушек с кожей белее белой, стройные, мраморные совершенства – некоторые в развевающихся переливчатых шелках, а некоторые обнаженные. Диваны и кровати были расставлены по свободным местам, и девушки сплетались на них в клубки, извиваясь в объятиях друг друга, друг у друга между ног.

Другие девушки заскользили к нему с закрытыми глазами, их лица выражали неодолимое желание. Невидимая им женщина обхватила его сзади, ее полные груди подушками вжались ему в спину, губы припали к его шее. Небесная Хэрриет уже стояла перед ним на коленях, хватаясь за молнию на его комбинезоне.

Тыльной стороной ладони он оттолкнул, сминая, ее голову. Обри вырвался из рук женщины, державшей его сзади, с такой силой, что у той оторвались кисти, изойдя полосками паров. Он пробирался меж обнаженных тел. Все, кто когда-то помогали ему неумело, ловко и совсем безо всяких чувств справляться с томлениями любви – от его первой преподавательницы игры на виолончели до Дженнифер Лоуренс[87], старались удержать его в своей толпе. Он прорвался сквозь них, оставляя за собой оборванные полотнища жемчужного тумана.

Он взобрался по большой лестнице. В обеденном зале поджидали воины: бочковатые, в два человеческих роста, амбалы из зефира с громадными ватными дубинами, безмерными молотами из облака. Они, в отличие от девушек в зале этажом ниже, сформировались еще не полностью, их пластилиновые руки, вздувавшиеся тремя буграми, больше напоминали рисунки из шутливого анатомического атласа, чем настоящие части человеческого тела.

Обри Гриффин, в последний раз дравшийся на кулаках в девять лет, поприветствовал их. Он тяжело дышал, кровь в нем буйно играла.

Один из воинов взмахнул облачной кувалдой (головка молота была не меньше индейки, откормленной ко Дню благодарения) и ударил Обри в грудь. Тот удивился, до чего это оказалось болезненно: весь торс его содрогнулся от крепкого тычка боли. Однако он ухватил рабочий конец кувалды и не отпускал его. Крутанулся, выворачивая и таща за собой молот.

Эти создания, эти застывшие формы облака, были слабы в сочленениях. Им это было необходимо, иначе они не смогли бы сгибаться и двигаться. Он вырвал кувалду у напавшего, а вместе с нею вырвал и руку. Сделал полный круг, развернувшись на триста шестьдесят градусов, и выпустил молот. Тот врезался в кучу надвигавшихся амбалов, нанеся им двойной урон. Одного развалил пополам, прорезав по талии, и верхняя часть туловища шлепнулась на пол. Кувалда летела по восходящей и снесла башку второму амбалу, наступавшему за первым.

Облачные гладиаторы окружили его, подняв на изготовку кулаки и дубины.

Обри выкрутил лежавшую у его ног руку и для начала маханул ею перед собой, словно косой, так мальчишка пустил бы в ход палку, пробиваясь сквозь заросли сорняков. Он пробивался сквозь них, будто пробирался вперед через доходивший ему до пояса поток патоки.

Гладиаторы отскочили от Обри, опасаясь не столько его кулаков, сколько его бодрой ярости: верхняя губа у него поднялась, обнажив оскал зубов. Облаку недоставало мужества его же собственных убеждений, на самом деле оно ничуть не больше готово было надругаться над ним, чем позволить ему свалиться вниз. Он же сдерживаться в том же духе не собирался. Пробившись к середине зала, он хватал ртом воздух, обливался холодным потом – и остался один.

Он прошел в замок, но в нем не было ничего примечательного. Создав грандиозный вход и пиршественный зал, облако, похоже, исчерпало свои замыслы. Он прошел в еще одну громадную арку и в очередной раз оказался у основания купола.

Вершина была далеко вверху, в сотнях футах над ним. Он ощутил легкий приступ головокружения, всматриваясь в нее, а еще и кое-что похуже… призрак блестящей, как стекло, черной жемчужины завис над краешком его сознания.

Он сделал долгий натужный выдох – и полез.

Команда СТОП ударила с такой силой, едва ли не физической, что голова Обри дернулась назад. Однако, когда мысли вернулись, он уже взобрался на двадцать футов. Моргнул, смахивая с ресниц слезы, протянул руку и запустил ее в отвесную поверхность облака.

Оно опять бабахнуло его, так человек бьет каблуком по раненой осе, чтоб не ползала.

Но карабкаться он не перестал. Только попятился.

«НЕТ!» – взревел он, даром что и звука не проронил. То была мысль, безотчетная и вздорная.

Глаза увлажнились. Гребень слепящего белого шара расплывался и двоился, потом вновь сливался воедино. Он по-прежнему взбирался вверх, футов на семьдесят-восемьдесят.

То, что насылало эти телепатические удары, казалось, колебалось. Может, не привыкло, чтоб на него орали. Обри одолел еще сорок футов и добрался до места, где склон, по всей видимости, достаточно закруглился, чтоб можно было попробовать встать. Он уже поднимался на трясущихся ногах, когда черная жемчужина, ударив исподтишка, вновь поразила его. Он зашатался, теряя равновесие, одна нога заскользила, убегая вперед. Упади он навзничь, так и пролетел бы обратно все сто двадцать футов до основания, но он сумел, извернувшись, плюхнуться на живот, да так крепко, что весь воздух из легких вышиб. Раскинув руки-ноги буквой Х, плотно вжался в изогнутую поверхность облака.

– Ах ты, сучка, – вырвалось у Обри, и он заставил себя подняться на колени, а потом и снова на ноги.

Он держался. Жесткий ветер рвал ему легкие при каждом ухающем вздохе. Постепенно до него дошло (опять!) возбуждающее жужжание, которое как слышалось, так и ощущалось прямо у него под ногами. Как будто он стоял на стальной платформе при приближении поезда. Бренчание усиливалось по мере того, как он поднимался, пока не обратилось в басовитое механическое гудение, вызвавшее в памяти одну резонирующую ноту в начале «Мне хорошо» в исполнении «Битлз».

Обри перестал шагать, когда до верхушки купола оставалось пятьдесят шагов, и покачнулся. Голову ломило. В ушах тоже.

Впервые он заметил, что стоит на чем-то, что не было облаком. Одного цвета с облаком (с оттенком тусклого олова), но тверже всего, что ему доводилось трогать до сих пор, оно находилось прямо там, укрытое ковром тумана, толщиной и до дюйма не дотягивавшего.

Он опустился на колени и развеял дымку. Здесь ей, казалось, недоставало воли или густоты, чтобы твердеть. Под дымкой показался изгиб, возможно, самой большой в мире жемчужины, размером с десятиэтажный небоскреб. Она не была черной, а куда больше напоминала полированную сферу льда. С той разницей, что лед холодный, а это было теплым и гудело, как силовой трансформатор.